Южный Урал, № 31

Из темноты явились Никанор и Пяткин.

— Замерзает? — хрипло прокричал Никанор и, подойдя вплотную к Ильдару, схватил его за плечи и заглянул в лицо ему.

— Ты хлопай ладошками. Ну!..

Ильдар пошевелил руками и вскрикнул: руки ожгло болью.

Тогда Никанор затормошил сильнее, Идрис, взяв пригоршню снега, качал натирать ему щеки…

Потом они снова ехали, пробиваясь сквозь снег и ветер, по звездам определяя путь к совхозу, и снова была болтанка, и снова в ушах непереставаемо гудело, выло, свистело.

И, уже снова уходя в знакомое и странное забытье, Ильдар услышал:

— Огни!.. Ребята, огни, черт возьми!.. Мы дома!

4

Ильдар открыл глаза, разбуженный тихим говором. В окна гляделось утро. Ильдар пошевелил руками, увидел покрасневшие, будто обожженные пальцы и вспомнил поездку.

В комнате сидели мать, Идрис и незнакомый человек в кожаном пальто.

Ильдар закрыл глаза и медленно повернул голову к стене. Было обидно, что он оказался таким слабым… «Кажется, прихватило морозом руки? Неловко! Ну, это пустяки, — внезапна подумал он и повеселел. — Вы еще увидите, что я не слабый»..

Гость собрался уходить. Прощаясь, он все повторял:

— Ну, спасибо, спасибо, Идрис, ребятам! Молодцы парни!..

И в тоне его чувствовалось уважение.

Захлопнулась за гостем дверь. Идрис счастливо засмеялся, сказал матери:

— Вот, мама, дела какие!.. Интересно жить! А ты иди, мама, — медпункт без начальника, наверное, сиротой себя чувствует.

Ильдар лежал все так же, отвернувшись к стене, и думал о том, что счастье быть уважаемым людьми дается трудно и что, видно, не раз еще придется пробиваться сквозь ветра и ночи, прежде чем люди скажут тебе свое спасибо.

Марк Гроссман В МИНУТЫ РАЗДУМЬЯ Цикл стихов

РЕКВИЕМ

Позади задымленные реки, Красные печурки в блиндаже. Там, друзья, расстались мы навеки, С вами мне не встретиться уже. На слепом, на ледяном рассвете Пушки вас нащупали на льду. …Годы пролетают по планете, Люди возвращаются к труду. …Вновь трещат железные морозы, Звезды над полянами дрожат. Я хожу, где черные березы, Как солдаты павшие лежат, Где снаряды тусклые мерцают, Где, нахмурясь, в снеговой пыли, Боевых товарищей сменяя, Мертвые проходят патрули. Воспаленных век поднять не в силе, Замерев навек у блиндажа, Там стоят защитники России, В ледяные руки не дыша. Замерли у флагов караулы, В узких ямах стынет аммонал. Там сидит немолодой, сутулый Над измятой картой генерал. Там глядят бойцы из-под ладоней, Не мигая, прямо на меня: «Где теперь Доваторовы кони? Где теперь Ромистрова броня? Но и сгинув, мы узнать хотим: Погребла нас под собою тина, Далеко ли, парень, до Берлина, Может, виден он передовым?..» …Тишина над чащами Валдая, В полумгле хожу я у траншей, В ржавые землянки попадая, Оступаясь в дыры блиндажей. Я пришел товарищей проведать, Знаю я: за мной они следят. Пусть горит знаменами победа Над святою памятью солдат! …Звезды чуть дрожат на небосклоне, Ветерок не шелохнет кусты. На откосах скованной Шелони Молча подменяются посты. Шелонь — Ловать.

ТЕБЕ, ОЛЬГА

Все целовал и целовал бы шелк Твоих волос. И в горсти брал вот так же, Как из ручья, засыпанного солнцем, Берут пригоршни света и воды. Но нет тебя. И только шорох Сухой листвы и трав давно увядших, И сонный шум берез перед зарею — Все, что осталось в память о тебе. Проходят годы трудной чередой, И чахнет запах пороха на травах, И швы траншей заравнивает пахарь, И снова тучный всходит урожай. Все лечит время — чародей и врач. Так почему же мне не легче, Ольга? И я не знаю — сердце или ветер Мешают мне дышать и говорить. И я брожу по лесу, спотыкаясь, И трогаю я ветки, на которых Твое дыханье, может быть, хранится, — Не могут годы все испепелить. И подорожник, что шуршит у речки, И незабудки тихое мерцанье Внезапно проступают в полумраке Неясным очертанием лица. Твоя могила — где ее искать? А может статься, девочка, жива ты? Не лги, солдат. Ты все отлично знаешь. Не лги себе в утеху. Ни к чему. Ты безоружной встретила свой час. Труслив и злобен был ефрейтор прусский. В меня б стрелял… Он получил бы пулю, Еще винтовки не успев поднять! Я воевал. И потускневший китель Хранит следы неровные осколков, Но рядом с этой воинской отметкой — Крупицы стружек, пятнышки смолы. Война прошла. Оружие — в запас И наши покареженные пальцы Опять в мозолях и в пыли кирпичной, В машинном масле и ржаной пыльце. Я не хочу. Я, Ольга, не хочу, — Ты слышишь, ты же слышишь, правда? — Я не хочу, чтоб рано или поздно На нас опять нагрянула беда, Чтоб девочка, которой нету, Которая родится только завтра, Не долюбив товарища по школе, Под пулями упала на траву. Еще твоя могила без ограды, Еще цветов на холмике не видно, А за морями ружья заряжают И собирают бомбы под землей. Мы слишком часто видели беду, Мы знаем цену времени и славу. Какой слепец об отдыхе тоскует? В такое время разве отдыхать! Смола мерцает на моей рубахе, Топор отлит из лома боевого, И пахнут бревна заводского зданья Блиндажного смолою и дымком. Я строю, Ольга. Строю. Я хочу Так много сделать, чтобы за морями Со злобою об этом говорили Под крышами штабов и министерств: «Проклятие! Опять Россия строит! Война нужна нам. Воевать опасно. Ну что ж, — терпенье. Подождем. Посмотрим. Проклятие! Они сильнее нас!» Так пусть завод, что я построю, И хлеб, что доведется мне посеять, И корабли, где мачты я поставлю, И руды те, что завтра я найду, — Пусть это все, что Родине на пользу, Пусть это все, что убивает войны, Тебе — родной, любимой, незабытой, — Пусть это будет памятник тебе.

ОТВЕТ НА ВОПРОС

— Ты по всей земле скитался, Ты прошел огонь и медь, Ошибался и влюблялся, — В чем поэзия? Ответь. — Нет причины для заминки И нетрудно дать ответ: «В золотой степной былинке, В каждой маленькой пылинке. Впрочем, если ты — поэт».

ЖЕЛЕЗНОЕ ДЕРЕВО — КЕДР

Пусть буду землей иль полынью, Волною морскою рябой, Весенней сиреневой синью, — Я жребий приемлю любой. Но если б спросила природа: «Кем хочешь ты быть, человек, Когда ты закончишь свой гордый Земной, кратковременный век?» — Я так бы ответил природе: «Не трогай с любимой земли, На каменной горной породе Мне кедром ты быть повели. Чтоб ветер касался могучих Ветвей на вершине моей, Чтоб видел я степи и кручи, Немолчные дали морей, Заросшие шрамы окопов У злой незабытой межи, Солдатские тайные тропы В пьянящем цветении ржи, Россию в любви и довольстве, Россию, что звал я своей, И версты, и версты, и версты Исхоженных мною полей, И всю тебя в свете лучистом, Родная моя сторона. Мы жили затем, коммунисты, В суровые те времена». Так, если надвинется осень И смерть замелькает вдали, — Природа, на горном утесе Ты кедром мне быть повели.

ЧТО ЖИЗНЬ, ЛИШЕННАЯ ГОРЕНЬЯ?..

Что жизнь, лишенная горенья? Она печальна и пуста, Она — осеннее смиренье Почти увядшего листа. Пусть не покой, а поиск вечный Судьба дарует мне в удел, Чтоб в громе бури быстротечной Я тишины не захотел, — Чтобы в жилище не был нищим, В пути — без дружеской руки. Ищи любви, как хлеба ищут, Как землю ищут моряки.

ВРЕМЯ

Спешат иль тянутся года, А день и ночь — и сутки мимо. Проходит жизнь неумолимо В заботах боя и труда. Мы часто видели в глаза Всё счастье жизни, всю тревогу, И мы могли б о них сказать, Чтоб захватило дух, ей-богу! А нам всё кажется, что время Не так в строке отражено, И не посеяно то семя, Что нам посеять суждено…

МНЕ ЖАЛЬ МГНОВЕНЬЕ

Я жаден стал. Мне жалко каждое мгновенье, Что промелькнуло, не оставив след Законченной строкой стихотворенья, Блокнотными обрывками помет. Мы брали лом в неопытные пальцы, В дыму домов мы в города ползли, — Окопов и землянок постояльцы, Прошедшие с боями полземли. Мы нашей музе говорили тихо: — Ковать строку нам некогда в пути, Вот кончим бой, и вот минует лихо, Лишь до победы, милая, дойти… А время шло и волос подсекало, Морщины пробивало на лице, И трижды гимнастерка выцветала И солью покрывалась на бойце. Всё в юности нетрудно и несложно, В семнадцать лет часов не берегут, Еще вся жизнь перед тобой, — и можно Пожертвовать течением минут. Нет, ни о чем я не жалею, право, Я жил, копя свой опыт и строку. Друзья мои! За нами наша слава Немало повидавших на веку. Всё это так. Но музе говорю я: — Закончен бой. Мы начинаем бой. Давай работать вместе, не горюя, Нам столько надо написать с тобой! Давай друг другу взглянем честно в лица В вечернем трепетании зари. Нас возраст заставляет торопиться, Нас опыт подгоняет: — Говори! Мне жаль мгновенье… Ведь просчетов бремя Нам с каждым днем нести труднее, друг. Чем ближе к смерти — тем быстрее время По циферблату совершает круг. Мы жили круто и сражались круто, И я желал бы только одного: Не потерять для строчки ни минуты В свистящих бурях века моего!

Михаил Аношкин ТРУДНАЯ ПОРА Рассказ

1

Когда Таня появилась в красном уголке, художник Костя Воробьев, примостившись на крохотной сцене, что-то рисовал на сером квадрате бумаги, кажется, «Боевой листок». У окна в простенке покоилась неоконченная картина. Таня видела ее впервые и принялась придирчиво рассматривать. На белом коне Чапаев мчался в атаку, привстав на стременах и высоко над головой занеся клинок. Бурка и папаха лишь обведены контурами, но лицо выписано изумительно точно. На переднем плане за станковым пулеметом притаилась девушка, вероятно, знаменитая Анка.

Работа понравилась Тане. На кончиках пухлых губ задрожала улыбка, девушка спросила:

— Непонятно, что ты тут намалевал, Костя?

У Воробьева покраснели уши, но от работы не оторвался, промолчал.

— Нет, правда, — не унималась Таня. — У тебя конь того и гляди растопчет пулемет и Анку. Перспективы ты не чувствуешь, вот где беда.

Костя уронил на бумагу кляксу, но опять ничего не сказал.

— Я считаю, у тебя эту картину забракуют.

У Кости лопнуло терпение. Он поднялся медленно, большой, неуклюжий, повернулся к Тане. Широкоскулое лицо побагровело, а глаза покраснели.