Z — значит Зельда
Шрифт:
— Он оставил свою семью жить в Кентукки?
— Они владели огромной табачной плантацией и несколькими печами. Нужно было, чтобы бабушка присмотрела за всем этим.
— У него были рабы?
— Разумеется. Мама говорит, на плантации стояло шесть домов для рабов, но ее и других детей никогда туда не пускали. Это забавно, потому что я-то все время проводила в доме старой тетушки Джулии, а единственное различие было в том, что она получала за это деньги.
— Кстати, Фаулер обещал позвонить тебе и сказать название агентства, в котором можно найти экономку.
— Слава Богу!
— Он точно подскажет, где найти лучшую, — больше, чем у Фаулера, денег только у Бога.
— Чем занимается его семья?
— Инвестициями. — Скотт пустился в объяснения, что
— Так или иначе, — он вернулся к изначальной теме, — при всем уважении к твоему деду не могу представить, чтобы я вот так покинул семью.
— Все разрешилось наилучшим образом. После того, как президент Грант его помиловал…
— Его помиловал президент?
— Ну да. Кто бы еще мог это сделать? А когда они вернулись, его почти выдвинули в президенты, а потом он получил место в сенате. Там познакомился с моим двоюродным дедушкой, они свели маму и папу. Видишь, не останься бабушка вести дела, пока его не было, я бы сейчас здесь не сидела.
— Вот как ты это видишь? — рассмеялся Скотт. — Не уверен, что между этими событиями есть связь.
— Есть, конечно. Все взаимосвязано.
— Все это произошло бы и в том случае, если бы он взял семью с собой.
— Если бы Союз заполучил его земли, то нет. Тогда он стал бы бедняком, а для политики нужны деньги. Вот почему мой папа просто судья.
— Просто! — воскликнул Скотт. — Да он в шаге от того, чтобы числиться самой значимой фигурой в штате.
— И отлично, если хочешь знать мое мнение. Если бы он забрался выше и получил больше власти, то отрастил бы бороду и попытался занять место самого Зевса.
— Интересно, какую историю будут рассказывать о нас наши дети?
— Уж поромантичней, чем о двух сенаторах-сводниках.
— Они скажут, что нам суждено было быть вместе, несмотря ни на что. Звезды выстраивались перед нами в ряд, нам улыбались боги… А где-то, наверное, случилось цунами, просто мы о нем еще не слышали.
— Похоже на гомеровский эпос. Выпей еще бокал и расскажи, что дальше.
Ладлоу сдержал обещание и на следующей неделе сообщил нам название агентства. Я очень обрадовалась — нам и впрямь нужна была прислуга. Но я не торопилась никого нанимать, пока не закончились чистая одежда, чистая посуда и не опустела кладовая. Медовый месяц продолжался и, поскольку мы были счастливы в доме на Компо-роуд, нам не хотелось разрушать тот идеальный мирок, в котором мы находились вот уже почти два месяца.
Когда срок все же подошел, я наняла японского мальчика по имени Тана. Традиционная прислуга — женщины — уже работали в домах, где хозяйки с зимы планировали свой летний отдых. Я никогда не смогла бы так все продумывать. Тана был тихим и расторопным пареньком. Он очень мне нравился, но Скотт и Джордж не давали ему покоя, говоря, что Тана — это уменьшительное от Танненбаума, и объявив его немецким шпионом под прикрытием.
Мое время протекало так, как я и предполагала: я плавала в бассейне клуба и в море, исследовала местность, писала письма друзьям, родителям, братьям и сестрам, а также друзьям Скотта, которые теперь стали и моими друзьями. Я читала все, что мне советовали, и всерьез увлеклась созданием новых коктейлей для Скотта и все возрастающего числа гостей. Ладлоу и Алек к концу лета практически поселились у нас, нередким гостем был и Джордж.
Скотт редактировал свой новый сборник рассказов «Эмансипированные и глубокомысленные» и набрасывал главу за главой роман «Полет ракеты», которому предстояло стать «Прекрасными и обреченными». Время от времени он ездил в Нью-Йорк на деловые обеды с представителями «Скрибнерс» и киноиндустрии. Продал права на экранизацию трех рассказов — вот где настоящая золотая жила — и искал еще более выгодных сотрудничеств.
Вот это была жизнь! У нас всегда имелся повод посетить вечеринку или устроить свою. Каждый месяц нам сообщали, что «Скрибнерс» допечатывает еще пять тысяч экземпляров
«Рая». Скотт написал и продал три новых рассказа. Он подружился с каждым актером, художником, писателем, танцором и бутлегером, которые встретились на нашем пути, и по выходным наш дом наводняли веселые незнакомцы. Да, они были изрядно пьяны, но мы всегда прекрасно проводили время. Порой мы с ним выпивали на пару бокалов больше, чем следовало, и спор, например о язычестве и христианстве, выбившись за рамки дискуссии, превращался в безобразную свару. Но никто не принимал это всерьез, и на следующий день от этих споров, как и от еды и выпивки, не оставалось и следа. Мы начинали все с чистого листа.Единственным темным пятном, омрачившим наше лето, стал визит моих родителей в августе. Мы поумерили свой пыл в привычных гуляньях, зная, как могут отреагировать папа с мамой, но однажды вечером двое глуповатых принстонцев, однокашников Скотта, заявились к ужину без приглашения и навеселе. Они вломились, распевая непристойную песню их студенческого братства, и не успели мы встать со стульев, как одного из них стошнило в кухонную раковину.
Отец был потрясен, Скотт ушел в глухую оборону, а я попыталась избавиться от непрошеных гостей. Это только разозлило Скотта. После обеда он перебрал с алкоголем, и когда родители легли спать, мы с ним затеяли омерзительную драку, которая закончилась для меня синяком под глазом. Я считала, что получила по заслугам — драка была честной и ничем не отличалась от потасовок, в которые я в детстве ввязывалась с братом или с другими детьми. Однако когда родители увидели меня утром, они пришли в ужас. Дело не только в синяке — вся моя жизнь казалась им абсурдной.
Я защищала перед ними наши привычки, объясняя, что это наше дело. Тогда я была так уверена в нашей любви и так стремилась доказать родителям, что мы не делали ничего дурного, просто жили иначе, чем они. Тогда я и не подозревала, что однажды уверенность тоже станет для меня роскошью.
Глава 16
Чтобы представить нашу осень 1920 года, возьмите летний сценарий (только без той кошмарной драки) и перенесите действие в нашу квартирку на Пятьдесят второй улице на Манхэттене, прямо у Центрального парка. Представьте нас в двух шагах от «Плазы», где, нарядившись в лучшие костюмы, мы часто пьем коктейли в очаровательном «Японском саду». У нас больше нет Таны или наемной прислуги, теперь мы в основном заказываем еду в «Плазе» и отправляем белье в прачечную.
Скотт все еще работает над «Прекрасными и обреченными». «Эмансипированные и глубокомысленные» уже увидели свет и продаются неплохо для сборника рассказов, хотя за «Раем» им, конечно, не угнаться. Скотт в целом доволен реакцией, хотя Менкен в своей рецензии, похвалив пару рассказов, назвал остальные «возмутительно скверными» и риторически вопрошал, что же выберет Скотт — серьезность или популярность. Менкен не знал, что для Скотта этот вопрос далеко не риторический.
В это время у Скотта появились мешки под глазами, и он, к моему недоумению, подолгу не находил себе места. То соглашался с Менкеном, Банни и другими критиками и говорил, что рассказы, опубликованные в «Пост», те, что нас кормили, — в лучшем случае пустяки, а в худшем — мусор, то жаловался, что закоснелые и узколобые критики никогда не отдадут должное работам, которые не вписываются в их раз и навсегда выработанные стандарты.
— Неужели я не могу быть иногда популярным, а иногда серьезным? — вопрошал он. — Разве не лучше, разве не замечательно уметь делать и то, и другое на высочайшем уровне?
В такие минуты он свято верил, что прав, а остальные ошибаются.
Одним пятничным вечером в конце октября Скотт протянул мне пачку наличных:
— Сегодня мы едем в «Пале-рояль» отмечать успех «Головы и плечей». Платье, туфли, прическа — пусть все будет по высшему разряду.
«Пале-рояль» упоминался в этом рассказе, но мне еще не доводилось там бывать. В этом прелесть Нью-Йорка: можно приезжать туда месяц за месяцем, можно прожить тем не один год и все равно каждый раз найдешь новое место, чтобы провести вечер.