За чертой

Вечерами начинало холодать, и он сиживал с общинниками у огня, попивая кофе и глядя, как поселковые собаки ходят от костра к костру, подбирают остатки. К этому времени и Бойд начал выезжать на вечерние прогулки, хотя в седле сидел еще скованно и коня пускал только шагом; при этом девушка всегда его сопровождала по пятам верхом на Ниньо. Еще во время стычки у реки он потерял шляпу и ходил теперь в старой соломенной, которую ему подыскала хозяйка, и в рубашке, сшитой из полосатой наволочки от матраса. После их возвращения с прогулки Билли обычно уходил от дома подальше, куда-нибудь под гору, где паслись стреноженные кони; там без седла садился на Ниньо и ехал на реку, въезжал прямо в темнеющую воду в том самом месте, где его взгляду когда-то предстала во время купания нагая примадонна; там он поил коня, конь то опускал, то подымал морду, с морды капало, и они вместе слушали, как течет река и как перекликаются плавающие в отдалении утки, а иногда с высоты доносился резкий трубный клич — это над рекой на высоте мили все летели и летели стаи журавлей. В сумерках он переходил реку вброд на тот берег и там выискивал на береговой глине уходящие в тополиную рощу следы двух коней, по цепочке следов определял, куда Бойд с девушкой ездил, и пытался угадать, о чем каждый из участников прогулки при этом думал. Возвращаясьв усадьбу поздно, он входил в низенькую дверь и садился на тюфячок, на котором спал брат.

— Бойд, — говорил он.

Брат просыпался и, опершись на локоть, лежал в скудном свете свечи и смотрел на него. В комнате вечерами было тепло: за день солнце нагревало глинобитные стены, и они потом всю ночь исходили теплом в помещение, поэтому Бойд лежал по пояс обнаженный. В тот день бинты с его груди как раз сняли, и кожа сделалась бледнее, чем Билли помнил, а когда брат повернулся, на глаза Билли в красноватом свете попалась затянувшаяся дырка в груди — он увидел ее лишь на миг и тут же отвел глаза, как человек, ненароком подсмотревший нечто тайное, чего ему видеть не полагалось и к лицезрению чего он никоим образом не готов. Бойд натянул на себя сатиновую простыню и лег на спину, продолжая смотреть на Билли. Его длинные светлые нестриженые волосы разметались по подушке, подчеркивая худобу лица.

— Чего тебе? — сказал он.

— Поговори со мной.

— Ложись спать.

— Мне нужно, чтобы ты со мной поговорил.

— Да все путем. Все в полном порядке.

— Я бы этого не сказал.

— Ты зря тревожишься. Я в порядке.

— Ты-то да, это я знаю, — сказал тогда Билли. — А я вот нет.

Когда три дня спустя он утром проснулся и вышел, обоих в доме не было. Он прошелся до конца жилой улочки, окинул взглядом берег реки. Стоявший в поле отцовский конь поднял голову, посмотрел на него, а потом стал смотреть туда, где дорога сбегала к реке, уходила за мост и терялась в прерии.

Он собрал в доме свои пожитки, поседлал коня, сел на него и поехал прочь. Прощаться ни с кем не стал. За рекой в тополиной роще коня остановил и, не сходя с седла, оглядел местность впереди, открытую до самых гор, потом оглядел прерию на западе, где собирались грозовые тучи, отрезанные от темного горизонта узким синюшным промежутком, потом оглядел глубокое цианозное небо, натянутое сводом над всей Мексикой — страной, где древний мир еще живет в камнях, пронизывает поры всего живого и проникает в кровь здешних мужчин. Он повернул коня и направил его по дороге к югу. Пустившись ехать по дороге, странно серой и лишенной в этот серый день теней, он вынул ружье из кобуры и держал поперек луки седла. Потому что враждебность мира, открывшаяся ему в тот день с новой ясностью, предстала перед ним холодной и неприкрашенной, как и должна она видеться всякому, кто утратил какую бы то ни было другую цель, кроме собственного ему личного противостояния.

Неделями он их искал, но нашел только тени и кривотолки. Нашел в часовом кармашке джинсов маленький амулетик в виде сердечка, выудил оттуда пальцем и, положив его на ладонь, долго-долго рассматривал и изучал. На юг доехал аж до Куаутемока. Потом опять на север до Намикипы, но и там не обнаружил никого, кто обладал бы сведениями об этой девушке; на запад добрался до водораздела в районе Ла-Нортеньи, стал тощим, изможденным и белесым от дорожной пыли, но так их больше и не увидел. На рассвете, сидя в седле на скрещении дорог у Буэнавентуры, он смотрел на летящие над рекой и пойменными озерами стаи водоплавающей птицы, наблюдая темные чернильные прочерки крыльев на фоне рдеющей зари. Снова проехал к северу через убогие глинобитные деревушки плоскогорья, через Аламо и Галеану — поселения, где он уже проходил и гдеpoblanos[643]при его появлении начинали уже посмеиваться: дескать, совсем парень в своих скитаниях заблукался — можно сказать, чисто сказочный персонаж! В высокогорье ночами сделалось холодновато, что естественно: стояло уже начало декабря, а теплых вещей у него почти не было. Когда еще раз попал в Касас-Грандес, не ел перед этим два дня, вокруг стояла кромешная ночь, а сверху лил дождь.

Он долго стучал в ворота. Где-то в глубине двора, за домом, залаяла собака. В конце концов зажегся свет.

Когда работник доктора отпер ворота и, выглянув, увидел под дождем его с конем в поводу, он вроде даже и не удивился. Спросил, как чувствует себя его брат, на что Билли ответил, что рана у брата зажила, но он исчез, после чего, извинившись за позднее вторжение, осведомился, нельзя ли повидаться с доктором. Moco сказал, что время суток не имеет значения, потому что доктор умер.

Билли не стал его спрашивать ни когда доктор умер, ни отчего. Стоял, держа шляпу перед собой в руках.

— Lo siento,[644]— наконец сказал он.

Mocoкивнул. Они еще постояли молча, а потом мальчик надел шляпу, повернулся, поставил ногу в стремя и, вскочив на вороного мокрого коня, опустил взгляд на мосо. И сказал, что доктор был хорошим человеком, после чего бросил взгляд вдоль улицы — туда, где горел огоньками город. Потом снова посмотрел на мосо.

— Nadie sabe lo que le espera en este mundo,[645]— сказал мосо.

— De veras,[646]— сказал мальчик.

Еще раз кивнув, он прикоснулся к полю шляпы, повернул коня и поехал назад по темной и мокрой улице.

IV

Границу он пересек в Коламбусе, штат Нью-Мексико. Постовой у шлагбаума скользнул по нему быстрым взглядом и махнул рукой — проходи, мол. Как будто таких, как он, последнее время здесь видят слишком часто, чтобы задавать вопросы. Но Билли все же остановил коня.

— Я американец, — сказал он, — хотя по мне этого сейчас, наверное, не скажешь.

— По тебе скажешь, что ты на той стороне жирок-то порастряс, — отозвался постовой.

— Да уж, богатства не заработал.

— Вернешься, небось, и в армию?

— Куда ж еще. Если найду такой полк, где меня ждут не дождутся.

— А это не беспокойся. Плоскостопия нет?

— Плоскостопия?

— Ну. Если плоскостопие, тогда не возьмут.

— Не пойму, что это вы мне талдычите?

— Ничего я не талдычу. В армию тебе дорога.

— В армию?

— Ну да. В армию. Ты дома-то давно не был?

— А я и сам не знаю. Даже не знаю, какой сейчас месяц.

— И ты не знаешь, что произошло?

— Нет. А что произошло?

— Да ч-черт подери, парень! Страна вступила в войну.

Длинная прямая глинистая дорога привела в Деминг. День стоял холодный, и он ехал, накинув на плечи одеяло. Колени торчали в дыры штанов, сапоги просили каши. Висевшие на ниточках накладные карманы рубашки он давно оторвал и выбросил, разошедшаяся на спине материя зашита волокном агавы, воротник от куртки отвалился, и разлохмаченные махры торчат вокруг шеи, как какое-то дикое кружево, придавая носителю невероятный вид поиздержавшегося денди. Несколько прошедших мимо автомобилей объезжали его как можно дальше, насколько позволяла узкая дорога, а ехавший в них народ оглядывался, сквозь поднятую пыль пытаясь разобрать, что это еще за фрукт такой, для здешних мест совершенно чуждый. Что-то в нем было старообразное, присущее временам, о которых они если и знали, то исключительно понаслышке. Что-то, о чем они разве чтогде-то читали. Он ехал весь день, вечером перевалил невысокие отроги гор Флорида-Маунтенз и по нагорному плато въехал в сумерки и в темноту. Вскоре встретил пятерыхвсадников, гуськом двигавшихся на юг, ему навстречу; пожелав им доброго вечера, заговорил с ними по-испански; на его приветствие тихо откликнулся каждый, и они проехали. Как если бы близость темноты и прямизна дороги сделала их союзниками. Или как если бы союзников можно было сыскать лишь в темноте.

Въехав в Деминг около полуночи, промахнул всю его главную улицу из конца в конец. Неподкованные копыта глухо хлопали по гудрону. Стоял жуткий холод. Все заведения закрыты. Ночь провел на автобусной станции на углу Еловой и Золотой; улегся на кафельном полу, завернувшись в грязное серапе, подложив под голову седельную сумку, а лицо прикрыв засаленной и замызганной шляпой. Черное от впитавшегося пота седло стояло при этом у стены вместе с ружьем в кобуре. Спал, не снимая сапог, и дважды за ночь просыпался, выходил проведать коня, привязанного веревкой для лассо к фонарному столбу.