За чьи грехи? Историческая повесть из времени бунта Стеньки Разина

– А чем же они едят?

– Должно быть, мама, этими дирами.

– А где они живут?

– В Индейской земле, мама. И есть там люди об одной ноге.

Алексей Михайлович тоже подошел к царице.

– Что, Маша, слышно о протопопе Аввакуме? – как-то робко спросил он, не смея взглянуть ей в глаза.

– Во узах сидит мученик-святитель, на чепи у Николы на Угрешу! – как бы нехотя, но с нервной дрожью в голосе отвечала царица.

– Ты спосылала к нему?

– Спосылала не раз.

– От меня?

– От тебя и от себя: твоим царевым словом умоляла.

– И что ж он?

– Стоит так, чепью окован, руки горе: «Не соединюсь, – говорит, – со отступниками: он, говорит, – мой царь, мой! Я, – говорит, – не сведу с высоты небесные руки, дондеже Бог его отдаст мне!» И ручки так к небу простирает: «Не сведу, – говорит, – рук с высоты! Не сведу!» Это он к тому, что будто тебя у него отступники отняли.

– Ох, Маша, тяжел мой крест, крест царев! – горько покачал головой Алексей Михайлович. – Тяжела шапка Мономаха! Кто прав? «Где истина?» – повторяю я с Пилатом: «Что есть истина? Иисус же ответа не даде». Помнишь это, Маша?

И царь, задумавшись, повернулся и направился к себе.

– А что молодой Ордин-Нащокин? Так и не сыскали? – кликнула ему вслед царица.

Но Алексей Михайлович ничего не ответил.

VI. Стенька Качин в гостях у Аввакума

Что же в самом деле было с Аввакумом, которого участь так горячо принималась к сердцу всею царскою семьей и из-за которого у царя с царицей были иногда очень горькие препирательства?

Он действительно сидел на цепи у Николы на Угреше. Ему, впрочем, не привыкать было к этим цепям, к битью плетьми, палками, к тасканью за волосы, за бороду.

А теперь и таскать было не за что. У него отрезали его святительную бороду, остригли его иерейское украшение, волосы.

– Видишь, – говорил он посланцу царицы, князю Ивану Воротынскому, – полюбуйся, как окорнали меня! Волки, а не люди: оборвали меня, горюна, словно собаки, один хохол оставили, как у поляка, на лбу. Да что говорить! Бог их простит. Я своего мучения на них не спрошу, ни в сей век, ни в будущий, и буду молиться о них, о живых и о преставившихся. Диавол между нами рассечение положил.

Теперь он был один в своей темнице, лежал на полу, на связке соломы и бормотал что-то про себя. Он был страшно изможден, худ, как скелет, но в энергических, совсем юношеских ясных глазах светилась детская радость. Чему же он радовался? А радовался своим мукам, истязаниям, которым его подвергали в жизни за идею, за двуперстное сложение, за трегубую аллилуйю, за букву I в слове Iсус, а не Iисус. Он теперь лежал и с детской радостью припоминал все эти истязания.

– Это тогда, когда воевода у вдовы отнял дочь девицу, а я за них заступился, и он воздвиг на мя бури! У церкви его слуги мало до смерти меня не задавили. И аз, лежа мертв полчаса и больше, и паки ожив Божиим мановением; но его опять научил дьявол: пришел в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я в то время молитвы говорю. Это раз.

Но ему помешали продолжать перечисление испытанных им истязаний. Кто-то постучался в железную дверь его тюрьмы.

– Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – проговорил за дверью чей-то незнакомый голос.

– Аминь! – с удивлением отвечал Аввакум, потому что к нему в тюрьму никого не впускали, даже посланцев от царицы.

Загремели ключи, три раза щелкнул замок, заскрипела на ржавых петлях дверь, и в тюремную келью вошел неизвестный человек.

Аввакум разом окинул его взглядом и даже как будто смутился. Перед ним стоял могучий широкоплечий мужчина в казацком одеянии, подстриженный в кружало, как стриглись тогда донские и воровские казаки. Широкий лоб обличал в пришельце могучую энергию. Но особенно поражали его глаза: в них было что-то властное, непреклонное; за этими глазами люди идут в огонь и в воду; этим глазам повинуются толпы, было что-то непостижимое в них, что-то такое, что смутило даже Аввакума, которого не смущали ни плахи, ни костры, ни убийственные очи Никона, ни царственный взгляд царя Алексей Михайловича.

Аввакум быстро поднялся с соломы.

– Благослови меня, святой отец! – сказал пришелец повелительным голосом.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – как-то смущенно проговорил протопоп-фанатик. – Ты кто, сын мой?

– Я казак с вольного Дону.

– А как имя твое, сыне?

– Зовут меня Стенькой.

– Раб Божий Степан, значит? А по отчеству?

– Отца Тимошкой звали.

– А разве отец твой помре?

– Да. По ево душе я молился в Соловках да по братней, по Тимофеевой же, что казнили неправедно.

– Как и за что? – удивился Аввакум.

– Казнил его князь Юрий Долгорукий. Брат мой старший, Тимофеем же, как и отца, звали, был у нас атаманом и с казаками ходил в поход супротив поляков, в помощь этому князю Юрью. По окончании похода брат мой оставил Долгорукого и повел казаков на Дон. Мы люди вольные, служим белому царю по нашему хотению, коли казачий круг приговорит. Мы креста никому не целовали на холопство, брат и ушел с казаками домой, а князь Юрий, осерчав на то, обманом заманил к себе брата и отрубил ему голову.

– Царство небесное славному атаману, рабу Божию Тимофею, – набожно проговорил Аввакум. – А куда же ты, Степан Тимофеевич, путь держишь? – спросил он.

– К себе на тихий Дон, отче святый. Я иду из Соловок.

– Из Соловок! – удивился протопоп. – Немаленький путь сотворил ты, сын мой, во имя Божие, – подвиг сей зачтется тебе. Как же ты обо мне узнал, миленький?

– Твое имя, отче святый, аки кадило на всю святую Русь сияет, – был ответ.

Аввакум перекрестился.

– Недостоин я сего, сыне, я – пес, лающий во славу Божию за святое двуперстие да за истинную веру, – сказал он смиренно, но глаза его разом засветились, – и буду лаять до последнего издыхания, на плахе, на виселице, на костре, на кресте!

Он заходил было по своей тюрьме, но она была так тесна, как клетка, и он остановился, видимо, любуясь своим нежданным посетителем.

– Как же ты, сын мой, попал ко мне во узилище? – спросил он гостя. – Вишь, ко мне никого не пущают; даже вон царицыны посланцы, и те со мною разговаривают через оконную да дверную решетку. Онамедни сам царь приходил, да только походил около моей темницы и опять пошел прочь. И Воротынский бедной, князь Иван, просился же ко мне в темницу; ино не пустили горюна; я лишь, в окно глядя, поплакал на него. А как ты попал ко мне? Чем отпер сердце недреманной стражи?

– Золотым ключом, – был ответ.

– А! Разумею. А что ноне, сын мой, в Соловках творится, в обители святых угодников Зосимы – Савватия? – спросил Аввакум.

– Крепко стоят за двуперстие и Никона клянут.

У фанатика засверкали глаза при имени Никона.

– У! Никонишко, адов пес! – всплеснул он руками. – Ты знаешь ли, как он книги печатал? «Печатай, – говорит, – Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старому». Так, чу, и сделали! О, будь они прокляты, окаянные, со всем лукавым замыслом своим, а страждущим от них вечная память трижды! Вить ты не знаешь, что у нас делается: за старую веру жгут и пекут, что баранов. Ох, Господи! Как это они в познание не хотят прийти? Слыхано ли! Огнем да кнутом да виселицею хотят веру утвердить! Хороши апостолы с кнутами! Разве те так учили? Разве Христос приказал им учить огнем, кнутом да виселицею? О! Да что и говорить! Зато много ангельских вендов роздали новые апостолы, так и сыплют венцами. А я говорю: аще бы не были борцы, не бы даны были венцы. Есть борцы! Ноне кому охота венчаться мученическим венцом, незачем ходить в Перейду либо в Рим к Диоклетиану, у нас свой Вавилон! Ну-тко, сынок, – обратился он к Стеньке, – нарцы имя Христово истово – Исус, стань среди Москвы, перекрестись двеми персты, вот тебе и царство небесное, и венец! Ну-тко, стань!.. [3]

3

Подлинные слова из «Жития». (Примеч. автора.)