За чьи грехи?
Шрифт:
Вся площадь, казалось, замерла, слушая страстные речи человека, в котором виднелась уже сверхъестественная сила.
Среди слушателей была и его жена. Она робко затерлась теперь в толпе и из-за широких спин казаков жадно и благоговейно глядела на своего бывшего мужа. Она теперь не узнавала его, но зато никогда не любила так, как в этот момент, хотя он вчера и смертельно обидел ее.
«Степанушка! Степанушка мой!» — молитвенно, беззвучно шептали ее губы.
— Где этот московский лазутчик, что хочет казаков в дурни пошить? — вдруг оборвал свою жгучую речь Разин, обратившись к своим
Казаки бросились исполнять приказание атамана. Через несколько минут Сухово-Евдокимова и его товарищей, московских жильцов, ввели в казачий круг.
— Долой шапки! — крикнул Разин. — Здесь вам не кабак!
Оторопелые послы московского царя сняли шапки.
— Ты зачем сюда приехал? — спросил атаман, подступая к Сухово-Евдскимову.
— Я приехал с царскою милостивою грамотою, — отвечал последний.
— Не с грамотою ты приехал, а лазутчиком — за мною подсматривать и про нас узнавать! Так вот же тебе!
И Разин со всего размаху ударил царского посланца по щеке.
— Чево вам от нас нужно? — продолжал атаман. — Али и без нас мало вам с кого кровь высасывать! Мало вам холопей ваших, да крестьян, да оброшников, да ясашных! Мало вам на Москве палат, что на холопских костях сложены! У нас вон нет каменных палат — одни курени да мазанки. Чево ж вам надо? Наших голов? Так нет же! вот тебе грамота!
И он снова ударил посла.
— В воду его! — махнул он бунчуком.
Казаки набросились на несчастного и избили его до полусмерти. Затем потащили к Дону и, еще живого, бросили с атаманского струга в воду.
— Ну-ка, боярин, полови стерлядей у нас во Дону! У вас на Москве их, слышь, нету, — издевались казаки над своей жертвой.
— Пущай плывет к туркам — они добрее Москвы!
Искусный пловец тотчас же пошел ко дну.
— Ишь — только ножкой дрыгнул…
— Постой, атаманы-молодцы! погоди! не топи его! — кричала с берега голытьба.
— Што так, братцы?
— А цветно платье зачем топить? У нас зипунов нету — сымем с боярина цветно платье.
Казаки согласились с доводами голытьбы и тотчас же бросились в другие лодки, чтоб баграми отыскивать утопленника.
Труп скоро был вытащен из воды, не успев еще окоченеть. Зато тем легче было его раздевать — и его действительно раздели донага.
— Эко зипун завидный! да и рубаха и порты знатные!
— А то на! эко добро да в воду! Жирно будет.
— А сапоги-ту! сафьян рудожелт — загляденье!
— Только чур, братцы; — и зипун, и рубаху, и порты, и онучи, и сапоги — все в дуван! — по жеребью.
— А хрест тельный? и его в дуван?
— Знамо! мы не бусурманы: на нас, чаю, тоже хресты. И обнаженное тело московского посла снова бросили в Дон.
— Чать и ракам надо чем-нибудь кормиться.
— Вестимо…
— А шапка, братцы, боярска иде? — спохватилась голытьба. — Шапки и не видать!
— Да! шапка! шапка! иде шапка? неужто утопили?
— Шапка, должно, в кругу осталась, — там его атаманы били.
Бросились в круг искать шапку.
— Иде боярска шапка? Подавай шапку в дуван! Разин, увидев мечущуюся голытьбу, лукаво улыбнулся.
— Эх, братцы, я вам на Москве таких шапок добуду! — сказал он задорно.
— На Москву,
братцы! на Москву — шапок добывать! — закричала голытьба.— На Москву! За батюшкой Степаном Тимофеевичем — шапки, зипуны добывать! — стонал майдан.
И среди этой бушующей толпы только одни глаза с любовью и тоскою следили за каждым движением народного героя: то были глаза его жены с навернувшимися на ресницы слезами. Но она не смела подойти к нему.
Вечером того же дня флотилия Разина возвращалась в Кагальник. Но это была уже не прежняя маленькая флотилия: почти весь Черкасск ушел теперь за атаманом, захватив все лодки, какие только были в станице.
С одного струга неслась заунывная песня, и грустная мелодия ее далеко разлеталась по воде. Один голос особенно отчетливо выводил:
«Как во городе, во Черкаскием, У одной-то вдовы было семь сынов, А восьмая — дочь несчастная. Возлелеяв-то сестру, все в розбой пошли, Своей матушке все наказывали: Не давай-ка без нас сестру в замужье»…Вечер был тихий и теплый. Полная луна серебрила и поверхность широко разлившегося Дона, и прибрежные кусты тальника, и развесистые вершины тополей. С луговой стороны неслись по воде трели соловья…
Разин сидел на носу своего струга в глубокой задумчивости: эта песня напомнила ему детство… А теперь? Он грустно покачал головой…
Если б он поднял глаза к нагорному берегу, под которым плыл его струг, то увидел бы силуэт женщины, которая шла за стругом высоким берегом Дона и от времени до времени утирала глаза рукавом.
XXVII. Васька-Ус
Весна и лето настоящего года принесли Алексею Михайловичу много несчастий и огорчений. Тяжел был для него и предыдущий — 1668 год; но то был год високосный — он и не ожидал от него ничего хорошего.
А теперь так и повалила беда за бедою. В начале марта царица Марья Ильинишна, с которою они прожили душа в душу двадцать лет, умерла от родов [66] . За нею через два дня умерла и новорожденная царевна.
66
Марья Ильинишна умерла после родов 2 марта 1669 г.
Из Малороссии, с Дона, с Волги — отовсюду неутешительные известия. Малороссию раздирают смуты: там разом борются из-за власти семь гетманов — Многогрешный, Дорошенко, Ханенко, Суховиенко и Юрий Хмельницкий — и кровь льется рекою.
Разин, после зверского убиения в Черкасске Сухово-Евдокимова, уже двигается с своими полками к Волге.
Вдоль всего среднего Поволжья волнуются татары и другие инородцы, которых поднимают против царских воевод Багай Кочюрентеев да Шелмеско Шевоев.
«А еще бояре в думе назвали челобитье их непутевым — и их же батоги бить велено нещадно», — вспоминает Алексей Михайлович свою оплошность, — «оплошка, точно оплошка».