За годом год

Минск, 1952–1956 гг.

О себе и своих книгах

Родился я в семье земского врача в волжском городке Хвалынске [4] . Не знаю, какой он на самом деле, но мне представляется зеленым, с недалекими меловыми горами, с которых зимою на салазках можно ехать километры. Здесь прошло мое детство, здесь научился плавать и читать, здесь я видел революцию, гражданскую войну.

Революция осталась в моей памяти как гомонливый водоворот на Соборной площади и красные банты на груди у людей. Гражданская же война — как стрельба на улицах, ошалелые всадники на взмыленных конях, разрывы снарядов, что прилетали от Волги, охваченные огнем приволжские склады да еще разве горьковатый вкус пресных лепешек, испеченных из подгорелой муки из этих же складов.

4

Родился В. Карпов 26 февраля 1912 года.

Плавать и читать я научился не совсем обычно. Старшие мальчишки затянули меня раз на якорную цепь от баржи и оставили там одного. Я долго плакал, просился, но, когда понял — напрасно, оттолкнулся от цепи и, барахтаясь, как щенок, поплыл к берегу. Наверное, поэтому я в семь лет переплывал Волжку… А читать? Я много знал наизусть сказок и стихов и начал с того, что играл в чтение: декламировал и водил пальцем по строкам книги. Со временем это позволило выделять из предложений слова, а потом, с помощью сестры, буквы-звуки. Учиться же в школе я стал значительно позже. — сразу поступив в третий класс, когда мы переехали в Белоруссию.

Моя мать — терпеливая, выносливая женщина — работала воспитательницей в детском доме, и, возможно, только это обстоятельство спасло нас.

Голод навалился на обессиленный от войны городок сразу, как только пришел на Поволжье. И вот диво — первыми стали умирать полные. Отец бросил нас давно. Кроме меня на материнском горбу сидели еще двое — старший брат и сестра. Поэтому, естественно, мы не могли быть полными. Да детскому дому кое-что все же перепадало. Когда же стало совсем худо, детский дом эвакуировали в Гомель. Так я попал в Белоруссию.

Нельзя сказать, чтобы жизнь в приднепровской деревне Иолча на Комаринщине была легкой. Девятилетним мальчишкой я попробовал уже хлеб подпаска — пас деревенских свиней, водил в ночное лошадей. Но доброту и сочувствие иолчанских тружениц, свою первую учительницу — одинокую Марию Осиповну Шестакович, Игрище — зеленый простор между деревней и Днепром, звеневшей вечерами от девичьих голосов, я всегда буду вспоминать с хорошим чувством и благодарностью.

Потом я жил и работал во многих селах Комармшцины, но уважение и любовь к людям, приютившим нашу семью, идут все-таки из Иолчи. И там я в свои десять лет поклялся отблагодарить их, чем только смогу.

Позже я учимся в школе второй ступени (так насыпалась тогда средняя школа), где передо мной раскрылся свет знаний и незнакомых ранее чувств. И все равно альма матер для меня осталась однокомплектная Иолчанская школа, где я начал понимать географическую карту, где почувствовал радость оттого, что рисую, где стоял некрашеный шкаф с книгами, которые жадно читал при тусклом свете каминка или в обед на Игрище, когда свиньи спокойно отдыхали на берегу заводи.

До тысяча девятьсот двадцать девятого года, когда я окончил "вторую ступень", брат — простой искренний парень-трудяга — уже работал концерезчиком на Речицком лесопильном заводе и обзавелся семьей. Работать рядом с братом решил и я. Не подавая заявления в институт, поехал к нему.

Что я вынес из средней школы? Прежде всего, желание трудиться, розовые мечты, веру в добро и беспредельную преданность времени, жизни.

За годы работы на Речицком лесопильном заводе кем я только не был! Относил от пилорамы ополки на концерезку, возил из мурла тачкой опилки в кочегарку, был циркулярщиком, помощником станкового, кочегаром, сортировщиком.

Работал охотно, много. Тогда мне было семнадцать. Броня на подростков была заполнена, и, чтобы поступить на завод, пришлось выдать себя за совершеннолетнего — приписать год, Но и в свои семнадцать, отработав полную смену, я грузил вагоны, участвовал в штурмах, воскресниках или усердствовал на лесоскладе около штабелей досок. Так что потом долго с левого плеча, на котором я носил горбыли и доски, не сходил нарост-мазоль, и левое плечо у меня даже сейчас сильнее.

Я полюбил завод, слаженность, что царила на нем, Было хорошо, думно среди товарищей-рабочих у станка или циркулярки. Тяжелее приходилось только зимой. По цеху носились сквозняки. В широкие ворота, через которые самотас подтягивал бревна к пилорамам, дышал заснеженный Днепр. Железо обжигало руки. Но и тогда, — если пилили березу, — чувствовалась весна, повевало хмельным березовым соком. Все искупали короткие минуты отдыха в теплой пилоточке или кочегарке, И очень радовало, когда над коньком заводской крыши загоралась алая звездочка — свидетельство, что завод перевыполнил план.

Не меньшим моим увлечением, как и прежде, были книги. Читал я запоем все, что попадалось под руку, — от Эврипида до Леонова, и уважал их очень. Я даже сейчас помню, где и как получал книги. Помню, как, открыв некрашеный покосившийся шкаф, Мария Осиповна выдавала их нам, вихрастой детворе, бережно брала с полочки, внимательно рассматривала, чтобы запомнить, какие были, — и не протягивала, а вручала их. Помню библиотеку в школе второй ступени и ту заветную комнатку со стеллажами, куда выбирать себе книги допускались только любимчики. Помню библиотеку на лесопильном заводе — молодую библиотекаршу Дору Бер, маленький при дверях столик, за которым она сидела, книжные полки и шкафы. Я забыл, где находился завком, название улицы в рабочем поселке, где жил, а вот библиотеку помню и буду помнить до последнего дня…

В тридцать втором умер брат. Тяжело пережив его смерть, я оставил Речицу и вернулся к матери в Комарин. Опять встал вопрос о будущем, и опять я отдал предпочтение не учебе, а работе.

Почему? Окончил я среднюю школу отлично. В свидетельстве-аттестате педагоги определили "уклон" — литература, рисование и почему-то химия. Значит, и здесь был выбор, было и желание учиться, В школе установилась традиция — каждый выпуск (а у нас было несколько параллельных групп) оставлял после себя большой портрет В. И. Ленина. И писать этот портрет в двадцать девятом поручили мне. Все мои закадычные друзья поступили в художественное училище — перед ними замаячило вон что! А я не захотел, подался на завод. Думалось, что учеба никуда не денется, а "повариться в рабочем котле" человеку всегда полезно. Даже необходимо — тогда ты станешь иным. Да и рабочий стаж затем обеспечит тебе дальнейшую учебу. Но почему я все же не пошел учиться, имея уже этот рабочий стаж? Сейчас мне трудно даже сказать. Видимо, все еще искал себя, у меня не было определенности в тех "уклонах", которые записал мне педсовет. Больше того, работая на лесопильном заводе, я поступил на заочное отделение Московского редакционно-издательского института, но когда редакторское отделение закрыли, отказался переходить на какое-либо другое и оставил институт вообще. Так или иначе, вернувшись на Комаринщину, я стал учительствовать — как раз бурно росли школы и учителей не хватало.

Это были славные годы — годы горения, самоотверженного труда, подготовительных и переподготовительных курсов. Ученики, школа, общественная работа… Овладевал методикой, составлял планы, давал практические уроки, работал с отстающими, ликвидировал неграмотность, выступал с антирелигиозными лекциями, выпускал стенную газету в колхозе, в сельсовете, в избе-читальне. Когда же наконец безбожники победили и церковь в деревне, где я заведовал уже учебной частью НСШ и преподавал литературу и язык, закрыли, сам снимал с нее крест. Вместе с учениками из церковного багета мастерил рамы для портретов, расписывал стены школы, рисовал учеников для галереи отличников, руководил шумовым оркестром, строил спортивный городок, лепил бюсты и целые скульптурные композиции. Да разве можно перечислить все, что делал учитель-комсомолец в первой половине тридцатых годов!

Правда, жизнь не особенно баловала меня. Были минуты, когда она поворачивалась ко мне спиной и была глубоко несправедлива.

В тридцать седьмом арестовали моего отчима — тоже учителя. Отчим и пасынок небольшое родство (не говоря уже о том, что и сам-то он не был виноват), но на меня легла тень. Удивленный, возмущенный, я не мог больше оставаться на Комаринщине к подал заявление в Наркомпрос, чтобы меня перевели куда только угодно.

Так я попал на Витебщину — край синих озер и хороших людей. Работал там заведующим учебкой частью НСШ, директором СШ, как и всегда, весь отдаваясь работе. Но удивительно — рос мой жизненный, педагогический опыт, а я все отчетливее чувствовал, что мне не достает чего-то главного.