За годом год

Всякий раз, собираясь на работу, Валя прятала исписанные, помаранные листочки в сумку и несла их с собою в редакцию. Однако так и не решалась прочитать написанное даже заведующему отделом Исааку Лочмелю, который сам недавно стал газетчиком.

Она догадывалась — Лочмель тоже пишет и не только то, что печатает в газете, — отчеты, репортажи, заметки. Он вообще нравился ей: что б там ни говорили — фронтовик! Нравилось, что, неохотно вспоминая о войне, он живет ею; нравились его темные печальные глаза и даже то, что он редко встает из-за стола и всегда на спинке стула висит его трость. Рассказывали, когда начались восстановительные работы и на Старо-Виленской улице стали строить несколько деревянных домов, Лочмель, инвалид, зачастил туда и очень радовался, видя, как на склоне горы они растут, как рабочие ставят на улице изгородь, выравнивают земляные террасы и обкладывают откосы дерном. В портфеле у него всегда лежала библиографическая редкость о Минске, и он знал множество интереснейших фактов из его прошлого. Валя завидовала и удивлялась — откуда такое можно выкопать, каким образом можно сколлекционировать и сберечь в памяти? Видимо, это было главным, что связывало его с жизнью, питало надежду, давало силы. И он аккуратно посещал публичные выставки архитектурных проектов, был в курсе различных конкурсов, участвовал в слетах и общегородских собраниях строителей. Все это сближало Валю с Лочмелем. Но даже и ему она не осмеливалась показать то, что писала…

Валя проснулась, как и все эти дни, оттого, что стало тихо. Во сне она не переставала думать о статье и встала с ощущением, что ей приходили интересные мысли. Пытаясь вспомнить их, она подошла к окну и протянула было руку, чтобы открыть форточку, но вдруг отпрянула, Промокший до нитки, под окном стоял Алешка.

Еще не совсем ободняло.

— Костя! — испуганно прикрыла она на груди вырез ночной сорочки. — Чего тебе?

— Открой, — простуженным голосом попросил он, приблизив лицо к стеклу и опираясь руками на раму. — Я не могу, Валя, больше! Я места себе не нахожу. Ну ладно, пусть я никудышно вел себя тогда. Но это же любя. Что я, прощелыга какой? Оттуда я тебя, может, на руках понес бы к себе… Прости…

Лицо у него было землисто-серое, глаза лихорадочно блестели.

Валя, босая, с голыми плечами и распущенными волосами, беспомощно стояла посреди комнаты.

— Почему молчишь?.. Тогда возьми вон свою финку и режь лучше!..

Она растерянно окинула взглядом комнату, ища, где можно бы спрятаться. И не найдя такого места, попросила:

— Отойди сейчас же от окна, Костусь!

Алешка стукнул кулаком по раме, соскочил с завалинки.

— Прогоняешь? Накачали, значит, идеализмом? — уже не обращая внимания, что его могут услышать посторонние, выкрикнул он. — Как собаку шелудивую гонишь! Раньше нужен был, а теперь нет? Чистюлька несчастная! Недотрога! Что же ты со мной делаешь?

Валя отыскала халат, надела его и снова подошла к окну. Открыв форточку, уверенная в это мгновение, что поступает правильно, сказала:

— Пеняй на себя, Костусь. Я же тебя и в подъезде видела. Ступай к своей Алле! Ну и нашел!.. Не нужен ты мне такой. Я ведь тоже партизанка и гордость имею…

— Что Алла? — остервенел Алешка. — Мужчина же я. Неужто и этого, чистюлька, понять не можешь?

— Замолчи и убирайся отсюда!

Если бы у Алешки было что-нибудь под рукой, он, безусловно, пустил бы его в ход. Пистолет — поднял бы стрельбу: на возьми, съешь; палка — начал бы крушить все вокруг; граната — вырвал бы чеку, бросил под ноги: пропади оно все пропадом!.. Но у него ничего с собой не было, и он, схватившись, как оглашенный, за голову, матерясь, кинулся прочь.

Припав к окну, Валя выждала, пока Алешка скрылся за углом соседнего дома, и вернулась к кровати. Но сил сразу убавилось, и она, прижав руку к горлу, упала лицом в подушку. Ее душили слезы жалости, ненависти и обиды.

Она проплакала с полчаса, сама не понимая, чего плачет, и смутно чувствуя, что виновата во всем и сама. Но постепенно ей стало легче — сердцем овладевал щемящий покой…

Однако, когда поздно вечером Валя вернулась из редакции, тоска с новой силой охватила ее. Ей опять захотелось плакать и жаловаться. Она попыталась чем-либо заняться. Взяла книгу, но буквы мелькали перед глазами, и смысл прочитанного не доходил до сознания. Попробовала писать, но мыслей не было, да и все это вдруг показалось ей никчемным, пустым: разве исправишь людей статейками? Задернув занавески и прикрепив над ними кнопками газеты, Валя ничком легла в кровать. Но сон не приходил, пока ливмя не хлынул дождь, как и во все эти ночи, спорый, теплый.

2

И все-таки Валя, конечно, написала статью.

Она как раз перечитывала ее, когда раздался телефонный звонок — вызов к редактору. Готовился номер, посвященный восстановлению Минска. Надо было побеседовать с главным архитектором и проехать на недавно принятые объекты, чтобы собрать материал о недоделках строительных организаций. Задание немного смутило Валю: статья, в сущности, задевала Василия Петровича, и встречаться с ним сразу показалось неловко. Но радость часто бывает нерассудительной. И вскоре Валя не только согласилась, но и нашла во всем этом что-то занимательное. "Пусть любит правду, — подумала она и представила, каким сдержанно-официальным будет лицо у Василия Петровича. — Нам, хлебнувшим в войну, не привыкать…"

Выйдя из редакции, она развернула газету и на ходу стала еще раз просматривать статью, которую знала уже наизусть. На нее озирались, а она, углубившись в газету, шла и шла, не обращая ни на кого внимания. Даже удивилась, как попала на автобусную остановку.

В приемной у Василия Петровича сидели два посетителя — полный, с бритой головой мужчина и бесцветный молодой человек. Секретарши за столом не было, и когда звонил телефон, бритоголовый по-хозяйски снимал трубку и с видом, что ему это надоело, отвечал.

На Валю они не обратили внимания и продолжали громко разговаривать. Поблескивая глазами, бритоголовый жестикулировал и, словно кропил изо рта водою, прыскал смехом. Молодой человек сдержанно кивал и часто поправлял очки, бережно дотрагиваясь до них безымянным и большим пальцами.

Валя прислушивалась к их беседе, и чувство, которым она шла сюда, стало пропадать.

Хлопая собеседника по колену, наклоняясь так, что затылок и шея краснели, бритоголовый костил Валину статью:

— Это огульщина! Фантасмагория! Ну хорошо, памятники, бюсты и статуи. Это мы приветствуем. Но айн момент, как говорили немцы. Кому памятники? Ну, скажем, Скарине, Калиновскому. Но их же нужно где-то поставить, включить в ансамбль, вписать в пейзаж. Как?

Где? Не рядом ли с будущим универмагом? Пс-с-с! Вот было бы оригинально: Скарина — и универсальный магазин!

— Весело, — согласился молодой человек, но лицо его осталось печально-серьезным. — Помню, после войны один энтузиаст тоже через газету требовал срочно возвести пантеон. Да не какой-нибудь, а непременно лучше Агрипповского в Риме. И когда? На Долгобродской улице еще росла рожь, и по ночам зайцы в трампарк забегали.

— А триумфальные арки! Новая околесица. Когда народ наш ходил под ними? Они же как фиги будут торчать. Не понимает даже, что у каждого народа свой ритм и формы.

Кровь приливала и отливала от Валиного лица. Стало больно, стыдно, обидно. Больно, ибо легко развеивались выношенные ею мысли. Стыдно потому, что она в самом деле выглядела наивной девчонкой. Обидно: не находилось слов, которые можно было бы противопоставить услышанному. Вспомнился почему-то и Алешка.

Она так была поглощена всем этим, что не заметила, как открылась дверь кабинета и в ней показался Василий Петрович.

— Заходите, — пригласил он ее. — Прочитал вашу статью…

У Вали захватило дух: "Неужели вот так, при них, тоже начнет издеваться?"

— Заходите, чего же вы? — повторил он, ожидая ее. — Для нас, архитекторов, очень важно хорошее чувство. Материал неподатливый — кирпич, дерево, бетон, — а идешь от чувства. Гете утверждал, что архитектура — окаменелая музыка. Прошу вас!

— У Янки Купалы есть тоже нечто вроде этого, — немного воспрянула Валя и прошла в кабинет. — Купала назвал один княжеский замок пламенем окаменевших сердец.