За гранью цинизма

Теплое материнское чувство заполнило грудь, захлестнуло ее всю, до краев, и было настолько сильным, что, казалось, еще чуть-чуть и перестанет биться пульс. Елена счастливо улыбнулась, вспомнив, как несколько дней назад Димка, посмотрев фильм «про фашистов», неожиданно спросил: «Мама, а что каша, которую ты готовишь, импортная, из Германии?» «С чего ты вдруг взял?» — искренне удивилась она. «А почему же она называется герр Кулес?» — пришла очередь удивится малолетнему сыну. Елена даже охнула от неожиданности: надо же, от горшка три вершка, а такое завернул…

Не зря, видимо, шутливо пророчила Людмила: «Журналистом будет, если не станет фокусником». Может, и правда, дай то бог обрести профессию, которая прокормит! Поди, не случайно современные акселераты старую поговорку «В каждой шутке есть доля правды» переиначили на новый лад: «В каждой шутке есть доля шутки». Так ли уж они далеки от истины, эти вундеркинды конца двадцатого века?

«Так и опоздаю» — заторопилась Елена. В любой другой раз на сборы за глаза хватило бы десятка минут. Однако сегодня она хотела выглядеть поэффектнее. И причиной тому был Задерихвост, с которым предстояло дежурить.

Оптимистка по натуре, готовая в любое время суток идти на баррикады, Елена заметила, что ее характер постепенно изменился. Кстати, былая бескомпромиссность не раз мешала там, где вопрос необходимо было утрясать полюбовно. Однако «потеря нюха», как она сама выражалась, тоже ничего хорошего не сулила. Ибо если окружающие вследствие этого больше приобрели, чем потеряли, то она — наоборот. Если, к примеру, раньше для нее не существовало очередей (в голову любой могла протиснуться без скандала), то теперь скромно отирала зады. Оставаясь нередко без куска вожделенной колбасы или в предпраздничный день без билета до райцентра, где жили отец с матерью. Неизмеримо трудно стало ей и отстаивать собственную правоту перед другими: боялась нечаянно ранить их неосторожным словом.

Поколебалась и вера Елены в то, что будущее, как поется в песне, не будет к ней жестоко. Она начала избегать компаний, стала, того не замечая, реже смеяться, превращаясь постепенно в «рыцаря печального образа» женского рода. Себя отчего-то начала чувствовать никому, кроме сына, не нужной и мало на что способной. С ужасом ловила себя на мысли, что вот пройдет еще с десяток лет, помрут родители и им с Димкой некуда будет поехать в гости: никто на целом земном шаре ждать не станет.

Все реже задерживалась у зеркала, хотя за собой следила и форму поддерживала. Это, к слову, ей удавалось блестяще. Фигура бегуньи на длинные дистанции, еще не установившей свой последний рекорд, сильное и гибкое, без капельки жира, тело внушало если не любовь, то, по крайней мере, уважение. Она и сейчас оставалась красивой, несмотря на досаждавший все годы узкий разрез глаз. Тут самооценка не была заниженной и соответствовала действительности. И все же оставалось существенное «но». Узкий разрез делал Елену похожей на японку, что в глазах большинства мужчин оставалось несомненным плюсом, незаметно превращая небольшой недостаток в большое достоинство. И даже легкий пушок над верхней губой украшал, а не уродовал чеканный, будто с античных монет, профиль.

Одеваться она предпочитала неброско, но со вкусом. Ткани бордового и темно-зеленого цветов оставались ее самыми любимыми. А костюмы и юбки, которые она из них шила, неизменно удачно подчеркивали змеиную гибкость талии и покатые, несмотря на кажущуюся худобу, покатость бедер. Что касается груди, то из-за нее комплексовать никогда не приходилось. «Если бы мужики носили в плавках такое достоинство, как ты в бюстгальтере, — шутили подруги, — им бы на мировом рынке цены не было». В свою очередь, прическа «сэссон» делала лицо Елены еще более одухотворенным.

…Накануне, вернувшись домой после слалома по магазинам (предстояло запасти продукты на выходные), Елена обнаружила в почтовом ящике конверт. Снова — без обратного адреса. Третье письмо (второе получила несколько раньше) состояло всего из одной фразы. Но какой! «Хочу быть Богом вашего тела и Дьяволом — вашей души». Подпись — не менее оригинальная: «Ни в чем не повинный Узник собственных чувств».

Сказать откровенно, ощущения брезгливости она не испытала. Равно, как и естественного в такой ситуации желания, порвав, выбросить дурацкое (дурацкое ли?) послание. Не исключено, подобные порывы характерны лишь для литературных героинь приторных женских романов. Возмущение — да, оно поначалу закипело в ее душе. Оскорбила первая часть фразы — относительно тела. Виделось в ней что-то двусмысленное — скользкое и холодное на ощупь. Неужели она хоть однажды дала кому-нибудь повод не уважать себя? Это уж слишком…

Но настал вечер-мудрец, вечер-успокоитель, вечер-исповедальник. С его неторопливым течением времени, рентгеновскими глазницами окон, возвышенным состоянием души. Те чудесные час-полтора, когда взмыленные дневной гонкой секунды, с огромным трудом переводя дыхание, — до хруста в невидимых шестеренках-колесиках — продолжают безостановочный бег в раз и навсегда запрограмированном темпе, но уже без надоевших понуканий извне. Когда сквозь прицел каждого оконного переплета на тебя испытывающе смотрит Вечность. Когда ты, измотанный нескончаемой суетой, наконец, получаешь выстраданную возможность остаться наедине с самим собой.

Елена вновь перечитала письмо. И посмотрела на ситуацию уже по-другому. Включая половину фразы, в которой почудился намек на непристойность.

«А если бы данный текст написал известный литератор? — размышляла она. — Красной строкой. В лучшем своем произведении. Хочу быть Богом вашего тела и Дьяволом — вашей души, — разве это, в конце концов, не поэтично? Можно ведь и в Венере Таврической увидеть просто-напросто голую бабу — все зависит от вкуса».

Конечно, признаваться в своих симпатиях, если таковые существуют, лучше с глазу на глаз. И менее выспренно. Но не случайно утверждают: когда говорит сердце, разум молчит. И справедливо ли усматривать в том, что родило искреннее чувство, чудовищ Гойя? Тем более, что среди мужчин в такой тонкой сфере, как интимная, всякий — гомо, однако далеко не каждый — сапиенс.

Ой, через пять минут уже надо выходить!

Между прочим, и она об этом помнила, в черновом варианте графика дежурств ее фамилия значилась рядом Фомингуэевой. Почему вдруг произошли изменения, узнать не успела. Или догадывалась?

Ровно в шесть сорок Елена вышла из подъезда. Даже тот, у кого вместо сердца — пламенный мотор, вынужден был бы признать: женщина в бордовом костюме, элегантных туфельках с изящно подведенными глазами очень даже привлекательна.

Задерихвост распахнул дверцу:

— Садитесь, мадам! У вас что сегодня — именины сердца?

— А вот и не угадал!

— Тогда что же?

— Сама еще точно не знаю. Не исключено, — запнулась на мгновенье, — день рождения …любви.

— М-м-м…

— Не «м-м-м», а в самом деле!

— Как это понять? Втюрилась, что ли, матушка?

— А тебе не все равно? Да и вообще, будешь много знать, скоро состаришься. Так что трогай.

Светофор, отчаянно кокетничая, подмигнул зеленым зрачком красавице «Хонде» — проезжай! Следом Бородач тронул свой «Москвич». Заученным движением переключая коробку передач, скосил глаз на пассажирку:

— А ты в лото «Миллион» случайно не выиграла?

— Нет!

— Может, солидный западный грант на твою долю выпал?

— Опять мимо!

— Рецепт сногсшибательной диеты достала?

— Считаешь, он мне необходим? Я слишком упитанная?

— Да нет, — смутился Бородач и вопросов больше не задавал.

«Эх, язык мой…, - корил себя Задерихвост. — Явную бестактность допустил. Ляпнул, будто бык в пустую бочку бзднул. Как это написали в юмористическом журнале? Вчера только читал. Ага, „самая большая глупость — ум, направленный не в ту сторону“. Не известно, подразумевал ли автор, что глупость, направленная в нужную сторону, — лучше, зато ясно: это — о нем».