«За переживших дно и берега...»

***

Вышла душа в дорогу. Колокола плачут. «Где сады мои сегодня? Где мой дом прячут?» Отозвались все леса в бабочках прекрасных: «Приляг, душа, здесь в тени, не трать сил напрасных!» «Как могу в вашей тени коротать я утро, Если сама я — тень, в которой прилечь трудно?» Отозвался душистый луг в росяной пади: «Коси меня золотой косой пользы ради!» «Как же мне тебя косить на заре росистой, Если самое косой смерть скосила быстрой?» Отозвался и сам Бог: «Люби меня в вышних, С радостью жду тебя здесь, нет у меня лишних!» «Как же любить тебя с радостными речами, Если встарь на кресте полюбила в печали?» «Я взял тебя из мира, от луга и лога, Чтоб не было выбора любви, кроме Бога!» «Взял ты меня от алых маков в мрак могилы, Где прячешь мечи, что насмерть меня убили?» «Не прятал мечей, висят, приторочил сбоку. Лети, моя горькая, в край небесный к Богу!» «Как же сяду с Тобой там по правую руку, Если лесу сказала нет, сказала лугу?» «Утри слезы белизной моих риз, отрада, Кликну ангелов своих, веселиться надо!» «Как же мне веселиться и ангелам тоже, Если смерти тебе хочу, Боже мой, Боже?» И умолк Бог, и в глаза смотрели друг другу, А над ним и над ней вечность течет по кругу.

Девушка

Двенадцать братьев, веря снам, пришли к стене тропой обмана. И голос плакал за стеной, девичий голос, непрестанно. И полюбили грустный звук и мысль о девушке из грезы, Воссоздавая форму губ и глаз по голосу сквозь слезы. Сказали: «Плачет — значит, есть». И больше слова не сказали. Перекрестили целый мир, и мир задумался в печали. Схватили молоты — и в бой, взялись дробить могильный холод — Поди пойми, слепая ночь, кто человек и кто здесь молот. «Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья! Двенадцатый клянется брат своим одиннадцати братьям. Напрасен подвиг их и труд, с гранитом в спор вступать опасно — В дар искусительному сну сложили головы напрасно. Сдавило сердце, кость в куски, ладони в пыль, бледнеют лица — Скончались все в единый день, одна над всеми ночь струится. Но тени павших, Боже мой, верны поставленной задаче. Лишь время движется не так, и молоты звенят иначе. Звенят вперед, звенят назад и камнем утоляют голод, Поди пойми, слепая ночь, кто тень из них и кто здесь молот. «Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья! Двенадцатая молвит тень своим одиннадцати братьям. Но не хватило теням сил, от тени тьма не убывает, — Скончались вновь, ведь смерть щедра, мертвее мертвых убивает, А все не вдоволь и не всласть, бывало, умирал бы вечно. Конец всему, всем след простыл, и повести конец, конечно. Но молоты, велик Господь, от неудач не приуныли И стали сами в камень бить, сквозь бронзовые брызги пыли. Звенели в гром, звенели в блеск, презрев, как люди, пот и холод — Поди пойми, слепая ночь, кто молот, если он не молот. «Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!» — Кричит двенадцатый из них своим одиннадцати братьям. И пала с грохотом стена, сдвигая горы и пустыни, Но ничего за ней нигде — ни слез, ни девушки в помине. Нигде ни губ ее, ни глаз, судьбы, освобожденной снова, Там только голос был, и все, был плач — и ничего другого. Был только плач, и грусть, и боль — позор, не призванный к ответу. Таков наш мир. Недобрый мир. Зачем иного мира нету? Среди юдоли тщетных снов, где чудо — плач или кручина, Двенадцать молотов легли в знак завершения почина. Нежданная настала тишь, и пустота закрыла небо. Зачем над пустотой язвишь, пока она внимает немо?

Кладбище

Путник, искоса глянув на существованье, Пришел на кладбище: смерти укрыться не в чем. Кладбище кораблей. Под землей трепетанье Парусов, раздуваемых посмертным смерчем. Чует путник, как вечность из травы струится, И, топя свою тишь в кладбищенском покое, Перекрестил, что видит: пчелы, в кустах птица — И на первом надгробье читает такое: Я погиб не наугад — в дар вихрю и ливню, И верил, что второй раз уже не погибну, Что найду причал в смерти и смерть у причала, Только умер не для смерти, смерть подкачала. Все тот же встречный ветер, угрозы нависли, И испуг, и неизвестность, и все, кроме жизни. Мой остов подземный, пусть порожняя форма, Еще достоин штурвала, достоин шторма. Кто знает, где этот вечный ветер таится? Кто однажды тронулся в путь, не застоится. Я познал глубь, где правит неживое Судно. Сна — нет. Вечность — начеку. И мертвым быть трудно. За смерть в моих парусах, за мачты немые Прочти, прохожий, прошу, три «Аве Марии»! Путник нарвал никому свежих листьев горстью И встал на колени, чтобы выполнить просьбу.

***

Побледнел Дон Жуан, вдруг завидев повозку С собственным телом — его хоронят, не тезку, И забыл разницу между идущим телом Своим и тем, что в гробу, все мертвое в белом. Понял их тождество — упряжка неслась быстро, А ему казалось, что все топчется близко. Собирался почить в бозе, но ясно видит, Что Бог — не ночлег и что почить в нем не выйдет. Смертной дрожи гордо в упор: нет, не покаюсь! Слышал: «Спи вечным сном», но нет, не спал покамест. Шел все быстрей, гнала вдаль посмертная ночка. «Спи вечным сном» — нет никакого сна, и точка. «Счастливец, отмучился», — говорили рядом, А он все шел, в загробный мрак упершись взглядом, В мир, где первый фантом — последнее дыханье. И новое настает, иное страданье. Колокола вовсю, но звук остановился. Мимо живые — он сквозь, не посторонился. Колокола, похороны — как все нелепо. И умершими глазами обводит небо.

Бездна

Внося в лес зной моей жизни палящий И лицо, что на все лесное так не похоже, Вижу бездну, что там, скуля, мечется чащей, С язвами сучьев в безбрежной скорби, как в коже. Вся дрожа в зеленом, полном росы плаче, В испуге от мнимой близости неба, рая, Гибнет от мук, тоскует, не умея иначе, От желанья упасть крестом наземь, сгорая. И не знает, каким ей сном забыться, что ли, Ищет балки или оврага, чтобы вжаться Всей своей огромностью, укрыться от боли И застыть на минуту, в тишину вдрожаться. Чую страх ее нагой, ее босой голод, Бездомность в шелесте ветвистого покоя И глаза, которые сквозь росистый холод Видят здесь другого, совсем не того, кто я.

***

Что за свечи надо мною, что за лица? С моим телом больше горя не случится. Все стоят, один лежу я в этом теле — Жалость лжива, умираешь в самом деле. Вот лежу себе в листве венков зеленой, Так достойно, вечно, собственной персоной. Смерть притихшая в висках заныла снова, Знаю, что не нужно понимать ни слова. Тяжело к тебе на подступах, могила, Привыкать к тому, что будет, а не было!

***

Вот солнце пронзает лес лучами своими, Подавая соснам секретный знак манящий. Вот запылали сосны, словно в самой чаще, Что-то алое навеки случилось с ними! Привороженный знаком, мчусь туда как птица, Чтоб скорей, пока ночь не затмит эти дали, Остановить время, самому убедиться В том, что сосны уже до меня увидали.