За правое дело (Книга 1)

— Зачем останавливаться: Бойцы рвутся вперёд, надо развивать успех!

— Куда рвутся? Я прошёл вперёд на запад дальше всех: — перебил Филяшкин, тыча пальцем в план города. — Куда мне развивать — на Харьков? Или прямо на Берлин?

Он произносил «Берлин» с резким ударением на первом слоге

Подошёл лейтенант Ковалёв, командир 3-й роты — упрямый вихор выбивался у него из-под заломленной на ухо пилотки. Каждый раз, когда он резко поворачивал голову, вихор этот подскакивал, словно витой из тугой проволоки.

— Ну что? — спросил Филяшкин.

— Порядок, — стараясь не прокашливаться и говорить сиплым басом, ответил: Ковалёв, — лично положил девять, — и улыбнулся глазами, зубами, всем существом, как умеют улыбаться лишь дети.

Потом Ковалёв доложил, что политрук роты Котлов примером личной храбрости воодушевлял бойцов в бою, ранен и эвакуирован в тыл.

Начальник штаба батальона, седой лейтенант Игумнов, молча рассматривал карту. Он работал до войны в районном совете Осоавиахима и не уважал молодых командиров за легкомыслие и бахвальство, страдал от того, что комбат был по годам сверстником его старшего сына.

Подошел Конаныкин, командир первой роты, темноволосый, плечистый, длиннорукий, с очень резкими и быстрыми движениями. Один кубик на петлице его гимнастёрки был вырезан из красной резины.

Игумнов сердито пробормотал:

— Открыли клуб, а кругом противник.

— Докладывай, товарищ Конаныкин, — сказал: Филяшкин. Конаныкин, доложив об успехах роты и понесенных ею потерях, передал написанное крупным почерком донесение.

— Ох, и дал я сегодня немцу, — сказал: Филяшкин и позвал Игумнова Начальник штаба, пойдите сюда, закусим кое-чем.

Ковалёв, указывая пальцем в сторону молчаливых городских построек, занятых немцами, сказал:

— Вот тут я летом с одним моим другом лейтенантом на квартиру заезжал, ох и погуляли мы. Теперь уж могу признаться, товарищ старший лейтенант: лишний день прогулял. Одна тут была, хозяйкина дочь, уж лет ей верно двадцать пять, незамужняя, но, скажу, красота, прямо, я таких не видел. Культурная, красивая...

— Общее развитие есть, это самое главное, — сказал: Конаныкин. — Достиг у хозяйкиной дочки тактического успеха?

— Будь спокоен. Точно — Ковалёв сказал: эти неправдивые слова для Филяшкина, пусть знает — не очень его интересует санинструктор Елена Гнатюк. Верно, в резерве он ходил с инструктором гулять в степь и подарил ей фотографию, но это делалось от скуки.

Филяшкин зевнул и сказал:

— Э, что вы мне про Сталинград этот рассказываете. Был и я тут проездом, когда училище кончил, ничего особенного нет, зимой ветра такие, жуткие прямо, чуть не пропал.

Он протянул Ковалёву кружку.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант, я не буду, — отказался Ковалёв.

Филяшкин и Конаныкин выпили, как говорится, по сто граммов и заспорили, чья квартира в резерве была лучше.

Сталинград за эти несколько часов не стал для них ещё тем, что можно вспоминать, и они продолжали жить воспоминаниями о месяцах заволжского резерва. Для них и для многих, пришедших после них, Сталинград не смог стать воспоминанием, он сделался высшей и последней реальностью, сегодняшним днём, за которым не наступил завтрашний.

Вернулся связной с запиской командира полка. Подполковник приказывал готовить оборону. По многим данным враг собирался контратаковать.

— А как же продовольствие, у нас с собой две суточных дачи? — спросили в один голос начальник штаба и комиссар.

Конаныкин глянул на Филяшкина и усмехнулся. В его рассеянной, беспечной усмешке было столько готовности встретить судьбу и такое понимание простоты своей судьбы, что седой Игумнов содрогнулся, почувствовав себя мальчишкой перед этим лейтенантом. Филяшкин наметил на карте участки обороны, командиры рот пометили их на своих картах, записали в блоккнижки указания.

— Разрешите итти? — спросил Ковалёв и вытянулся.

— Идите, — отрывисто ответил: Филяшкин.

Ковалёв пристукнул каблуками и круто повернулся, приложив пальцы к виску под борт пилотки.

Так как сталинградская почва, усыпанная кусками битого кирпича и алебастра, не была приспособлена для таких эволюций, Ковалёв споткнулся и едва не упал. Он смутился и, видимо желая скрыть свою неловкость, подпрыгнул, побежал, словно он не споткнулся за секунду до этого, а стремительно выполнял приказание начальника.

— Поворачиваться не умеете! — сердито крикнул Филяшкин.

Мгновенный переход от приятельских отношений к необычайной строгости казался неестественным и часто напоминал игру. Но, по-видимому, это было неминуемо среди молодых людей, обладающих противоречивыми склонностями к совместным приключениям, читке семейных писем, хоровому пению в к суровой власти над подчинёнными.

Мягкость, прикрывающая превосходство, снисходительность сильных, приходит к людям лишь после долгих лет командования.

Филяшкин повертел регулятор бинокля, висевшего на груди, и сказал:

— Надо в штаб полка сходить кому-нибудь из командиров, там наше хозяйство осталось, да и роту мою забрал себе в резерв командир полка, разбазарит он её.

Он оглянулся на начальника штаба и старшего политрука — и они поняли, что он выбирает, кому из них пойти.

И оба невольно изменились в лице, такой ясной стала зависимость целой жизни от коротенького слова Филяшкина.

Обманчивая тишина предсказывала надвигающийся бой, лукавый покой вещал смерть. Штаб передового полка казался мирным, тыловым пристанищем.

«Пустите уж меня, папашу», — хотелось сказать Игумнову, сказать смеясь, сказать в шутку. Он с отвращением почувствовал, как неестественно прозвучит его смешок, как криво усмехнётся он, и нахмурился, с безразличным видом склонившись над раскрытым планшетом.

А Шведков уже понял, что успех первого наступления батальона обманывал своей лёгкостью. Недавние слова его о дальнейшем движении были сплошным неразумием, они и так в тылу у рвущихся к Волге немцев.

Но и он, конечно, молчал, рассматривая свой пистолет.