За правое дело (Книга 1)

— Джахши, джахши, в один голос сказали Серёжа и Вера.

— Давайте условимся сегодня не говорить о войне, — проговорила Женя, только о пирогах.

В это время маленькая Люба подошла к Тамаре Дмитриевне и, указывая на Софью Осиповну, сказала восторженно:

— Мама, тётя мне дала во какой ком сахару! — И, разжав пальчики, с торжеством показала кусок пиленого сахару, увлажнённый теплом её одновременно беленького и грязного кулачка — Видишь, видишь, — сказала она громким шёпотом, — не надо уходить домой, может быть, ещё дадут что-нибудь.

Люба оглянулась на лица, обращённые к ней, потом увидела растерянные глаза матери, спрятала голову у неё в коленях и заплакала, Софья Осиповна погладила девочку по голове и шумно вздохнула.

Вновь заговорили о том, что терзало всех: об отступлении, о том, что, может быть, придётся ехать на Урал либо в Сибирь.

— А если со стороны Сибири японцы пойдут, что тогда? — спросила Женя.

Степан Фёдорович заговорил о «бывших» людях, которые не собираются уезжать, ждут немцев.

— А вот я слышал о парне, — сказал Серёжа, — которого когда-то не хотели принимать по социальному происхождению в лётную школу, а он всё же добился, окончит школу и вот, рассказывают, погиб, как Гастелло!

— Погляди на детей, — проговорила Александра Владимировна, обращаясь к Софье Осиповне. — Толя, комсомолец, стал взрослый человек, наш защитник, а ведь до войны приезжал к нам совершенно ребёнок. И голос другой, и манеры, и глаза какие то...

— Ты обрати внимание, как его приятель всё на нашу Женю поглядывает, тихим басом сказала Софья Осиповна.

— А позапрошлым летом, когда Людмила с Толей гостили у нас, Толя гулять пошёл, а в это время дождь... Людмила схватила плащ, калоши и кинулась к Волге его искать: «мальчик простудится, расположен к ангине»...

А на другом конце стола начался спор.

— Ничего не драп, — сердито говорил Ковалёв Серёже. — Мы бои вели от самой Касторной.

— Так почему же так стремительно отступали?

— Вот ты повоевал бы, так не спрашивал. Я за всех отвечать не могу, а наш полк дрался! Да как дрался!

— А некоторые раненые у нас в госпитале, — сказала Вера, — считают, что всё опять, как в сорок первом.

— Вот на переправах, там тяжело, — сказал Ковалёв, — бомбит день а ночь. Моего друга убило, а меня подранило. Ночью навесит ракеты и бомбит, как зверь.

— Он и нам тут даст, — сказала Вера, — боюсь бомбёжки!

— Это как раз не страшно, — вмешалась в разговор Мария Николаевна, — мы пока в глубоком тылу, у нас кольцо зенитной обороны, говорят, не слабее московской. Если прорвутся, то единичные только!

— Ну, это вы бросьте, знаем мы эти единичные, — снисходительно усмехнулся лейтенант. — Верно, Толька? У него тактика — удар с воздуха, подготовочка, и сразу удар танками.

Этот юноша был здесь самым опытным, уверенным и больше других знал о войне. Говорил он усмехаясь, снисходя к наивности своих собеседников.

Вере Ковалёв напоминал тех лейтенантов, что лежали в госпитале. Они с разгорячёнными лицами яростно спорили между собой о том, что было понятно лишь им одним, насмешливо усмехаясь, поглядывали на сестёр. Этот Ковалёв был, однако, похож и на тех довоенных ребят, что, приходя в гости, играли с ней в подкидного и в домино, участвовали в школьных кружках и брали у неё на два вечера «Как закалялась сталь».

— Пожалуй, пори затемнять окна, — оказала Маруся и, прижав кулаки к вискам, точно превозмогая боль, пробормотала: — Война, война...

— Теперь бы самое время ещё стопочку выпить, — сказал Степан Фёдорович.

— После сладкого, Степан?» — спросила Маруся. Лейтенант снял с пояса фляжку.

— Хотел на дорогу оставить, но ради таких людей... Ну, Анатолий, будь здоров. Я решил не ночевать, сейчас пойду.

Ковалёв разлил желтоватую водку Анатолию, Степану Федоровичу, себе и потряс пустой флягой перед Сережей, в ней постучала пробка.

— Вся.

В полутёмной передней Ковалев втолковывал Жене:

— Рассуждать можно так и этак. А вот я через пять дней снова буду на передовой. Понятно?

Он смотрел на неё пристальными, одновременно злыми и ласковыми глазами. Да, она понимала — он просил её любви и сочувствия. И сердце сжалось у неё, так ясно видела она простую и суровую судьбу этого юноши.

Степан Фёдорович обнял за плечи лейтенанта, словно со брался уйти вместе с ним. Он выпил лишнего, и Мария Николаевна смотрела на него с таким упреком, точно эта лишняя стопка водки имеет не меньше значения, чем все трагические события войны.

Стоя в дверях, Ковалёв с внезапным бешенством сказал:

— Рассуждение происходит, почему отступаем? Хорошо рассуждать! Все вы родину защищаете, а наше дело маленькое, мы воюем. А тут — как бывает? Ляжешь отдохнуть в обороне, а он за ночь сорок километров прошёл строго на восток. Что тогда скажешь, а? Я видел бюрократов, в тыл драпают, только ветер свистит. Посмотрел бы я на этих, что пальцами тычат, если б в окружение попали. Тот, кто на передовой, у того душа живёт!

Лицо Ковалёва побледнело, он хлопнул дверью и на лестнице выругался.

Вера сказала:

— Вот, думала сегодня от госпиталя отдохнуть... Мостовской, когда Женя вернулась из передней в столовую, спросил у неё:

— Вы от Крымова ничего не получаете?

— Нет, — оказала она. — Но я знаю, что он в армии.

— Да, я и забыл, — сказал Мостовской и развёл руками, — я и забыл, что вы расстались... Но должен доложить вам, человек он хороший, я ведь его давно знаю, еще юношей, мальчиком.

В доме Шапошниковых, едва ушли гости, воцарился дух покоя и мира. Толя вдруг вызвался мыть посуду. Такими милыми казались ему семейные чашки, блюдца, чайные ложечки после казённой посуды. Вера, смеясь, повязала ему платочком голову, надела на него фартук.

— Как чудно пахнет домом, теплом, совсем как в мирное время, — сказал Толя.

Мария Николаевна уложила Степана Федоровича спать и то и дело подходила к нему пощупать пульс — ей казалось, что он всхрапывает из-за сердечных перебоев.

Заглянув в кухню, она сказала:

— Толя, посуду и без тебя вымоют, ты лучше напиши маме письмо. Не жалеете вы тех, кто вас любит.

Но Толе не хотелось писать письмо, он расшалился, как маленький, подзывал кота, подражая голосу Марии Николаевны.