За пределами любви

– Что это? – переспросил он.

– Ну как же… – Элизабет усмехнулась, она почувствовала необычайный прилив сил. Откуда, из какого резервного источника они взялись, почему пылают ее щеки, почему пальцы напряженно сжимают перламутровую рукоятку в кармане юбки? – Ну как же, – повторила она, – зачем тебе надо было меня красть, столько сил тратить, с первого раза ведь не получилось? Зачем я тебе? Только для того, чтобы влить в меня наркотики и насиловать? Но зачем? Я же была без сознания, я ничего не чувствовала, да и не ты, кажется, насиловал. Зачем? Ту т столько красивых девушек, они с радостью тебя примут. Зачем тебе я?

Элизабет говорила яростно, брызги вырывались вместе со словами из разбитого, покореженного рта. Она совсем забыла про вывороченную наизнанку губу, про кровоподтеки, про разбитое лицо. Ей все равно, ей безразлично, единственное, что важно – это понять, разобраться. Она не уйдет отсюда, из комнаты, не выпустит его, пока не поймет все.

Рассел смотрел на нее, молчал. Как ни странно, выражение его лица разом изменилось, словно он снял суровую, мрачную маску, предназначенную для драматического, напряженного действия. Теперь на нем была другая маска, расслабленная, подобревшая, на губах играла легкая, веселая, немного ироничная улыбка. Взгляд тоже утратил остроту, рассеялся, не пытался ни пронзить, ни проникнуть внутрь. Такие маски предназначены для оперетты, для водевиля.

– Итак, похоже, эксперимент не удался, – наконец произнес он и покачал головой, как бы соглашаясь с собой. – Хороший был эксперимент, но ты оказалась плохим материалом, неподходящим. Я уже давно понял по ломкам, они у тебя были слабые и короткие. Другие на твоем месте дошли бы до ручки, перестали быть людьми, оказались готовы на все, а с тобой ничего подобного не происходило. У тебя, увы, повышенная сопротивляемость.

Его голос тоже потерял прежнюю ровную, сосредоточенную холодность, теперь в нем смешались насмешка, ирония, даже озорство, даже сожаление. Как будто он сожалеет, что все так неловко вышло.

Элизабет покачала в изумлении головой: метаморфоза выглядела слишком продуманной, искусственной. Но не изумление правило сейчас ее чувствами. Злость, ярость, ненависть… Она ненавидела их всех – и дом, и людей, в нем находившихся, и двуличного, легко меняющего маски человека, расслабленно стоявшего перед ней. Она даже себя ненавидела.

– Какой эксперимент? Зачем? Почему надо мной? – закричала она ему в лицо.

Рассел улыбнулся, сморщил в насмешливом удивлении лоб, – похоже, чем больше она бесилась, тем веселее и невозмутимее становился он.

– Ну хорошо, ты на самом деле заслужила разъяснения, – неожиданно легко согласился он. – В любом случае ничего не получилось, а значит, уже и не получится. Сейчас я тебе все расскажу. К тому же, сама идея довольно забавная, тебе наверняка понравится.

Он продолжал улыбаться, но насмешка вышла за пределы губ, все лицо излучало иронию и насмешку. Даже воздух вокруг него, казалось, зарядился ими. Парадоксально, но сейчас он стал похож на того самого озорного Рассела, которого она знала в детстве, которого любила мама.

– Впрочем, что это мы стоим посередине комнаты? – Рассел расслабленно пожал плечами. – Пойдем в столовую, там и поговорим.

Он было двинулся к двери, но Элизабет отпрыгнула назад, встала на его пути, загородила телом.

– Никуда мы не пойдем. Мы останемся здесь, в этой комнате, и ты мне все расскажешь.

– Ого, какой порыв, – засмеялся Рассел. – Хорошо-хорошо, мы и здесь сможем неплохо устроиться.

Он подошел к шкафу, открыл дверцу, достал графинчик, бокал, обернулся:

– Коньяк я тебе не предлагаю, ты же несовершеннолетняя, – снова ирония в голосе, во взгляде, в коротком смешке. Поставил графин на письменный стол, сел в кресло, там было кресло на колесиках недалеко от стола. Налил коньяка, сделал глоток, потом еще один.

– Ты знаешь, что потребовал у Фауста Мефистофель в обмен на вечную молодость? – Снова улыбка. – Хотя ты, наверное, даже не знаешь, кто такой Фауст. – Элизабет промолчала. – Очень коротко: Мефистофель – это черт, который пообещал обеспечить доктора Фауста вечной молодостью. В качестве платы за услугу он потребовал… как ты думаешь что?

Элизабет снова промолчала, она не хотела обсуждений. Она будет задавать вопросы, а он – на них отвечать. И все, никаких дискуссий.

Рассел допил коньяк, лицо его расслабилось еще больше, снова налил из графина. Графин был почти полным.

– За вечную молодость Мефистофель потребовал душу Фауста. – Пауза, еще один глоток, подтверждающий кивок головы. – Да-да, именно душу. Видишь ли, моя маленькая, добрая Лизи, душа другого человека, когда она принадлежит тебе, и есть самое ценное. Ничего более ценного на свете не существует. Забудь деньги, политику, войны, борьбу за территории. Все это ничтожно по сравнению с одной-единственной принадлежащей тебе человеческой душой.

Он замолчал, снова отпил из бокала, потом посмотрел на нее улыбаясь – ждал, наверное, когда она попросит объяснить. Но Элизабет не просила. Пришлось продолжить.

– И видишь ли, прекрасная моя Лизибет, хотя я далеко не Мефистофель, но мне ужасно хотелось заполучить твою душу.

Тут он развел руками, мол, теперь понимаешь, как все просто.

– Обычно существует лишь один способ обладания чужой душой. Посредством любви. Когда тебя любит женщина, она отдает не только тело, но и душу. Не каждая женщина и не всегда, но такое бывает. Например, твоя мама когда-то давно была готова отдать всю себя. Но я был молод и не мог понять ценности дара. Я, по глупости, баловался тогда.

Рассел задумался, тихая, полная сожаления улыбка растянула губы. Она означала, что он погрузился в воспоминания.

– Твоя мама была уникальной женщиной, у нее сохранилась чистая, совсем нерастраченная душа, а только чистая душа может безвозмездно быть передана другому человеку. У искушенной, подержанной души всегда имеется задняя мысль, она ничего не умеет давать безвозмездно. А твоя мама была чиста, открыта, бери не хочу, но я ошибся, сглупил, не взял.

Рассел снова выдержал паузу, снова глотнул из бокала.

– Твоя душа тоже чиста. Пока еще чиста. Несмотря на… – взмах рукой, расслабленный, прощающий. – И меня она очень привлекла. Понимаешь, именно твоя. Беда в том, что полюбить меня сама ты бы не сумела. Какого-нибудь мальчишку сумела бы, но не меня. Увы. – Он усмехнулся, развел руками.

– Я ничего не понимаю, – проговорила Элизабет. Ей стало неудобно стоять перед ним, сидящим, вальяжным, иронично-поучительным, и она опустилась в большое кожаное кресло. До него надо было пройти несколько шагов, и она их прошла.