За пределами любви

– Боюсь, что я вам ничем помочь не смогу, – сочувственно вздохнула я. – Мы разговаривали с мсье Тоссом, и не раз, конечно. В конце концов, что в этом захолустье еще делать, как не разговаривать с интересными людьми, пусть даже они и злодеи.

С «злодеем» я явно переборщила, потому что напарники сразу заметно насторожились. Видимо, теперь они возьмутся и за меня – начнут вовсю изучать и расследовать.

– Но мы с Анатолем, к сожалению, не стали настолько близки, чтобы он исповедовался мне, – продолжила я, пытаясь серьезным тоном загладить свою промашку. – Хотя мне тоже показалось, что он ведет себя как-то таинственно. Я думала, у него просто такой характер, а теперь, когда вы мне столько всего рассказали, знаете, все представилось немного в другом свете.

Тут парочка как по команде расслабилась, удостоверившись, что я занимаю их бдительную сторону.

– И вы не знаете, куда он уехал? – поинтересовался Стоев, снова глядя не на меня, а куда-то вдаль.

– Понятия не имею, – призналась я чистосердечно. – Но знаете что, вы оставьте свои координаты, телефон, электронный адрес, если я что-либо узнаю, я вам обязательно сообщу. Мне самой стало жутко любопытно.

Конечно, они дали мне свои визитки. Я надела очки, там мелким шрифтом были и номера телефонов, и адреса электронной почты.

– Кстати, мсье Стоев, – заметила я как бы невзначай, – я всегда была вашей преданной поклонницей. Вы восхитительны. – Я помолчала, а потом все же не сдержалась и добавила: – На сцене.

В ответ он мне улыбнулся – все-таки какой учтивый молодой человек!

Потом мы еще немного поболтали о том о сем, они задали еще пару вопросов… и только когда они поднялись, собираясь со всей очевидностью покинуть наш благословенный альпийский рай, Вейнер склонился ко мне, он был выше меня головы на полторы.

– Знаете что, – толстым пальцем он поправил очки, – если вы с ним будете еще встречаться, я имею в виду с Энэтоли Тоссом, то будьте осторожны. То, что мы знаем о нем, говорит… – он поджал губы, – не то что бы он опасен… – Он поджал губы еще сильнее. – Но с людьми, с которыми Тосс встречается, происходят разительные перемены. – Он разжал губы. – Что-то в их жизни меняется. Иногда в лучшую сторону, иногда нет. Особенно если он описывает в книгах их жизнь.

«Как интересно, – подумала я. – Ведь Анатоль сейчас как раз описывает мою жизнь. Правда, с моих слов и мою прошлую жизнь, настолько прошлую, что я даже уже не совсем уверена, а была ли она? Хотя с другой стороны, – подумала я еще раз, – я ведь тоже описываю его жизнь. И не прошлую, а настоящую. Так что, похоже, мы квиты».

– Так что будьте осторожны, – повторил Вейнер и протянул мне свою большую, но вялую, скучную руку. Я вложила в нее свою ладонь и потерялась в ней, я бы могла вложить всю себя – и все равно бы потерялась.

А вот ладонь Стоева оказалась вполне соизмерима с моей. Зато из нее так и било энергией и свежим, жизнеутверждающим оптимизмом. Даже по пожатию понятно было, что он и сейчас готов взвиться в воздух каким-нибудь заковыристым двойным пируэтом. А может быть, и тройным. Вот только поврежденная нога не позволяет.

– Будьте осторожны, – зачем-то повторил Вейнер в третий раз, как будто знал еще что-то, чего мне так и не рассказал.

* * *

Уже после того как Дина исчезла и в доме стали мелькать то полицейские в форме, то детективы в штатском и задавать множество запутанных, часто повторяющихся вопросов, Элизабет, несмотря на невероятный, сразу же охвативший ее ужас, на непосильную усталость, как будто она не спала несколько ночей, как будто мир поплыл в безостановочном головокружении, все же начала постепенно вспоминать.

Она вспомнила, что за последние три-четыре дня Дина изменилась: радость и счастье, которыми светилось ее лицо еще недавно, вдруг сменилось растерянностью и нервозностью. Следующее, что припомнилось, было письмо, которое мать читала, когда Элизабет однажды вошла в комнату, и которое тут же скомкала и торопливо сунула в карман. Что это было за письмо и от кого, Элизабет не знала. Дальше сквозь сгустившийся от страха и отчаяния туман возникли глаза мамы – нечетко, тоже как старая, сильно потертая фотография, слишом широко раскрытые, с расширенными зрачками и почему-то красные, воспаленные, будто в них попала соринка.

– Как же ты не спросила про письмо? – спрашивал Элизабет детектив Крэнтон, он чаще всех бывал в доме и задавал больше всего вопросов.

И Элизабет созналась ему, что в последнее время она редко говорила с матерью по душам: та жила своей жизнью и казалась довольной, а она, Элизабет, жила своей.

– Но ты уверена, что твоя мама читала письмо? – уточнил детектив и записал что-то в маленьком блокноте. Он был высок ростом, немолод, со скучным, невыразительным лицом, его Элизабет тоже плохо запомнила, он, как и все остальное – новые, незнакомые люди вокруг, их лица, голоса – плыл и колебался, будто пробивался к ней через толстую слюдяную завесу.

Вообще, Элизабет почти утратила способность различать предметы в деталях, лишь общие очертания, да и то расплывчато. Про Крэнтона она запомнила только, что тот был в темном костюме, несмотря на теплую, даже жаркую погоду, в галстуке и в шляпе, которую всегда снимал, заходя к ним в дом. И еще он постоянно доставал из кармана пиджака этот маленький блокнот и всегда в него что-то записывал, но что-то очень короткое и отрывистое.

Он ходил по дому, открывал шкафы, ящики, всюду заглядывал, особенно долго находился в маминой спальне, а потом в коттедже Во-Во – там он вообще провел часа два. В доме толпилось много незнакомых людей – полицейские, какие-то мужчины в штатском, – они заходили без спроса, о чем-то тихо переговаривались.

Потом исчез Во-Во, кажется, он ушел вместе с полицейскими, и Элизабет слонялась по дому одна, а потом, обессиленная, легла на диван и пролежала на нем до вечера. Она не спала, просто лежала на спине безучастно, в коматозном состоянии, ничего не различая вокруг, вперив взгляд в потолок, там шевелилась легкая тень от раздуваемой ветром занавески, вот на ее плавном колебании Элизабет, словно загипнотизированная, и остановила свой взгляд.

К вечеру ей захотелось есть, и пришлось встать, залезть в холодильник, достать оттуда – она не помнила, что именно, помнила только, что ей пришлось разжевывать вязкие, холодные волокна, наверное мяса. Там, за кухонным столом, отставив в сторону тарелку, с которой она ела, она снова впала в беспамятство – так и сидела, раскачиваясь на стуле, уставившись в одну точку, на сей раз на шкаф с посудой у противоположной стены.

Один раз она попыталась сосредоточиться, задумалась: что же теперь, что же будет, если мама не вернется никогда? Но мысль тут же сбилась, потерялась, и Элизабет снова замерла на стуле и смотрела на стенку поверх шкафа, там набегали мимолетные, нечеткие видения – мама из детства, молодая, красивая, смеющаяся, полная жизни. Потом всплыло другое лицо, то самое, с застывшей, искусственной, лихорадочной улыбкой, оно легко затмило детское воспоминание. Но и оно оказалось подменено – тем, на пляже, когда мама склоняется над ней, сонной, едва пришедшей в себя от легкого, дневного сна. Элизабет пыталась удержать именно этот, последний Динин образ – заботливый, ранимый, полный беззащитной любви, но и его долго удержать не удалось, образ плыл, таял, растворялся на черно-белой стене.