За пределами любви

«И все же странно, – подумала Элизабет, – что из этого окна наш дом так хорошо виден». Она обвела взглядом комнату – ну конечно же, именно эту штуку она и искала. Ну, может быть, не именно эту, но что-то подобное. Конечно, она совсем не удивлена. Чуть в стороне, совсем близко, на тяжелой железной подставке стояла огромная подзорная труба… или как она там называется, телескоп, что ли… Наверное, больше ярда длиной, да и толщиной дюймов пять, если не больше. Она видела такие трубы в фильмах про пиратов, когда капитан стоит и смотрит через такую штуку на океан. Почему она сразу не заметила трубу? Непонятно.

Элизабет взялась за холодную цилиндрическую рукоятку: верхняя часть подставки легко сдвинулась на шарнирах, повернулась, подстраивая трубу под глаз. Элизабет вздрогнула, зажмурилась от неожиданности, снова посмотрела – сердце уже привычно, как по команде, глухо застучало на всю комнату, голова закружилась и поплыла, сознание, и так шаткое, ненадежное, каждый раз не успевающее восстановиться, снова стало путаться, отодвигая реальность. Там, в окуляре трубы все внутренности ее дома были выставлены как на ладони. Мощные линзы легко пробивали расстояние, тараня насквозь оконные стекла, как масло взрезали пустоту комнат.

Не только гостиная, не только кухня, но и ее собственная комната и Динина спальня оказались беззащитно оголены, бесстыдно открыты для чужого взгляда. Элизабет представила, как кто-то наблюдает за ней, как совсем недавно наблюдал за Диной: смотрит, как она ходит по комнате, переодевается, ложится спать, при включенном свете видно еще лучше. А вдруг… – забилась лихорадочная мысль, и Элизабет дернула палку трубы правее. Сначала та застопорилась, попыталась сопротивляться, но потом все же легко выловила окна коттеджа, сейчас, летом они были открыты настежь. Элизабет прищурилась. Отчетливость поражала – вот кровать, постель на ней, даже складки на подушке. Даже волос внутри одной из складок, ее волос. А значит, все, что происходит здесь по ночам, особенно при свете яркой луны, тоже отчетливо видно – в деталях, в подробностях, будто кто-то подошел вплотную и разглядывает через увеличительное стекло. Каждую сбившуюся морщинку ее скомканного лба, каждую бусинку пота на ее груди, каждое движение ее раскрытых губ, каждое…

Голова бессильно откинулась назад, глаза сначала наткнулись на низкий тяжелый потолок, а потом намертво закрылись. Что она чувствовала, о чем думала? Что ничего не понимает! Что вокруг нее постоянно таится опасность! Необъяснимая, ползучая, она подстерегает, выжидает подходящий момент. А еще сковала беспомощность. Как будто Элизабет связали, ноги, руки, голову засунули в мешок, и она не может пошевелиться. Она в чужой власти. Но в чьей? Кому она нужна? Зачем? А кому нужна была ее мать?

Скользнули мимо неясные минуты, и выяснилось, что сердце не только привыкло набирать скорость, но и сбавлять ее, что сознание умеет не только плыть, удаляться, но и возвращаться в реальность. Вот и сейчас там, за плотно закрытыми ресницами, оно, расплывшееся в сумятице, стало снова хоть как-то собираться в единый, пытающийся нащупать смысл фокус.

«А вдруг все это случайность, простое совпадение, – мелькнула первая неуверенная мысль. – И труба, и примостившаяся напротив ее дома пристройка? Но бывают ли такие совпадения?»

– Ах, так ты здесь, милая, – раздался сзади жизнерадостный голос. – Смотришь в телескоп Бена?

Элизабет повернулась – действительность наплывала на нее улыбающимся лицом Джины, сейчас, когда все выглядело неотчетливо, когда цвета и грани оказались сглажены, она была пугающе похожа на Дину. Как будто она искусственная копия, только улучшенная – моложе и радостнее.

– Ну и что ты там увидела? – Джина подошла, обняла Элизабет за плечи, прижалась высокой упругой грудью, приникла на секунду щекой к щеке Элизабет. Облако духов, манящих родным до боли запахом, вновь затуманило голову, качнуло комнату сначала влево, потом назад, и пока та пыталась вернуться на прежнее место, Элизабет услышала тихое дыхание, закручивающее теплый шепот в самую сердцевину мозга:

– Я так рада, что ты пришла, девочка. Я ждала тебя. – И опять касания – невольные, легкие – руками где-то на талии, сзади, чуть ниже; грудью по груди – наверное, случайное, по самому краешку; животом – тоже легкое, сразу ослабевшее; дыханием, прерываемым шуршащими фразами, может быть, даже губами… Иначе откуда взялось щекочущее осязаемое пятно, соскользнувшее со щеки на шею и растекающееся там тревожными мурашками? А еще запах, родной до умопомрачения, до обморока, притягивающий, растворяющий в себе, обезоруживающий, лишающий сил.

– Я так рада, что ты пришла. Так рада. Так…

– Откуда у вас этот телескоп? – все же сумела спросить Элизабет. Ей надо было сделать несколько шагов, там, оказывается был диван – небольшой, вишневого цвета, совсем недалеко, у противоположной стены. Сама бы она не дошла до него, и потому Джина, ведь, кажется, так звали эту женщину, помогала ей, поддерживая одной рукой за талию, а другой… Нет, Элизабет не могла уследить за обеими руками.

– Так это же Бена. Я что, не говорила тебе, Лизи? Лизи, Лизи, ты все забыла, Лизи.

Голос продолжал нашептывать ее имя, именно так ее называла мама давно-давно, в детстве, и точно таким же голосом, и точно такое же тепло исходило тогда от нее, и точно такой же запах, и руки были такие же заботливые и нежные, и их незачем было ни бояться, ни остерегаться. Таким рукам позволительно все, что они хотят.

– Он ведь у нас астроном, Бен. У него такое хобби, Лизи. Слышишь, девочка? На, выпей шампанского.

В руку попало что-то легкое, полупрозрачное, потом в рот полилась жидкость, она была сладковатая, шипучая и почему-то слегка вязала рот. Элизабет пила ее и никак не могла напиться, только вокруг все становилось еще более расплывчато, словно комната погрузилась под воду и надо пробиваться через ее толщу, чтобы до чего-нибудь добраться.

– Он его повсюду таскает с собой, этот телескоп. Слышишь, Лизи? У тебя такая нежная кожа, особенно здесь…

– Зачем? – произнесла Элизабет вязкими губами. Или ей показалось, что произнесла?

– Он любит смотреть на звезды, – засмеялся голос. Этот смех тоже впитывался в Элизабет с детства, втирался в кожу, входил в доверие, становился неотделимым. – Он их считает. – Снова смех, но теперь чуть резче, погрубее. – Тебе так удобно? Откинься на спинку, расслабься, вот так. Дай, я еще налью. Только держи бокал покрепче. Держи-держи, а то упадет. – Снова смех, снова губы, совсем рядом.

– Зачем? – пробормотала Элизабет, хотя ей уже было почти безразлично.

– А он счетовод, – пошутил мамин голос и снова засмеялся. Хотя мама никогда так не шутила. Мама, неужели она здесь, неужели не умерла? Но она же умерла! Или… – А еще он подглядывает в чужие окна, – снова проговорил голос и снова оборвался коротким смешком. Окна тоже его хобби. – Ну, положи ножку мне на коленку, ах, как тут мягко и нежно и почти нетронуто, ты, Лизи, чувствуешь – мне так приятно тебя ласкать.

– Да, – зачем-то ответили губы, хотя она ничего не чувствовала. Почти ничего.

– Он и в твои окна подглядывал. Твой же дом там, напротив. Мы не знали, просто случайно увидели тебя там. Как тебе, Лизи, тебе не душно, девочка? Давай расстегну платье. Чтобы легче было дышать. Ты, главное, чувствуй меня, Лизи. – Потом долгая пауза. Такая долгая, что Элизабет чуть не потерялась в ней. – Ты выпей еще, тебе будет лучше, – вернулся голос к лицу. Элизабет подняла тяжелые веки, мамины глаза смотрели на нее с любовью, заботой, лаской. Значит, все в порядке, глаза снова можно закрывать. – Приподнимись немного, ты можешь? Я стащу с тебя трусики, Лизи. Так тебе будет удобнее и мне тоже. Вот так, ну, еще немного.