За пределами трепета

В период социализма не было нужды приобщать людей к спасительному образу религии. Лиля не догадывалась, что существует нечто высшее, находящееся за пределами ее зримого, объяснимого мира. Ее родители воспитывались в лучших традициях атеизма, воспитатели не смели произнести при детях слов, принадлежащих прошлым поколениям. Или просто не хотели произносить, считая их неудобным пережитком былого. Вся духовность сводилась к почитанию яркого алого полотна на высоком древке и культу личности дедушки Ленина. На него следовало равняться, дабы вырасти передовым пионером, а после, при благоприятном стечении обстоятельств, и комсомольцем. Образ вездесущего деда представлялся непогрешимым символом добра, справедливости и милосердия. Лиля не знала, что существует Иисус Христос, но впечатление от подвигов бородатого и лысого мужчины в кепке не менее внушительным значением притягивалось к центру ее детского понимания жизни. Лик отечества у ребенка неизменно сочетался с любимыми родителями и заповедями мудрых вождей. Родина была цельным воплощением передовых идей во всем мире и господствующим центром вселенной. Столь любимые Лилей парады, освобождавшие на целый день от мрачной утробы детского сада, приносили с собой облако воздушных шаров, утопающих в лазури неба, искусственные алые цветы и такие редкие (и потому до невозможности бесценные) прогулки с отцом. Лиля боготворила свою отчизну, не сознавая, что сам смысл этого глагола безжалостно перечеркнут властью из-за неуместности употребления в привычном контексте. Истинное значение божественности осталось где-то в далеком прошлом, бессилие духа заменил страх. Когда Лиля укрывалась одеялом в предвкушении сна, она неистово благословляла неведомого ангела, позволившего ей родиться в гордом великолепии советского края. Иногда ее холодом пронзала мысль, что все могло быть иначе при неблагоприятном стечении обстоятельств. А если бы не случилась удача, забросившая ее жизнь в СССР? А если бы искра ее духа возникла отнюдь не здесь, а в обреченной стране буржуев? Ведь их племя, такое недоразвитое в фантазиях ребенка, должно было непременно погибнуть от собственной алчности. Лиле представлялось, что она вдруг рождается с совершенным сознанием советского ребенка в чужой стране, и ее дни неизменно были подобны шипам и иглам. Она словно видела своих буржуазных родителей, отстраненных и неуклонно стремящихся вниз по лестнице развития. В фантазиях ребенок непременно убегал от них, прорывался сквозь колючую проволоку сотен заграждений и возвращался победителем в свою настоящую, близкую сердцу Родину.

Но случился день, который внес смуту в мысли Лили и отбросил тень сомнения на устоявшуюся крепость убеждений. Стоял тихий летний вечер. Строгий камыш издавал нежный шелест, обнимая сухими ладонями истому сумерек. Небо настоялось в лиловом мареве наслаждения, трепетно вздрагивая, когда солнце прикосновением своих лучей доводило его до золотого помешательства. Тени стрекоз, с расплывчатым треском проносившихся над гладью воды, роняли в воздух свой вкрадчивый шепот. Их ажурные крылья, такие хрупкие и совершенные, множились на тысячи граней блестящей слюды под прощальным взглядом солнца.

Лиля грустно бродила вдоль реки в первый вечер своего летнего пребывания в деревне. Мысли ее были полны непривычной тоски. Она первый раз ощутила горечь расставания с близким человеком – лучшей подругой и главной заводилой их совместных игр. Это была не по годам развитая еврейская девочка с бойким характером и стремительным полетом фантазии. Ее родители старались, чтобы их чадо преуспевало в науке жизни с блеском. В то время как Лиля еще не умела читать, ее подруга уже бодро отчеканивала стальную ленту английских слов. Русский язык, как письменный, так и устный, и вовсе не составлял проблемы для этого продвинутого не по годам ребенка. Родители развивали ее каждый день, но при этом неизменно нахваливали ее бойкость, активность и творческую энергию. Плод их воспитания являлся для Лили образцом для подражания. Она слушала накопленную мудрость, смелые и крамольные мысли и не представляла, что какой-нибудь из последующих дней она проведет вдали от своей новой подруги. Тайна другой жизни приходила из уст еврейской девочки в изумленный мир Лили. Ее мысли пропитывались чужим опытом. Ее скромность стиралась идеалом непоколебимой решительности. Там, где Лиля замыкалась в себе и комкала неуклюжие слова, ее подруга фонтанировала идеально поставленной речью. В ней Лиля видела наглядный пример независимого и умного человека. И вот в один прекрасный день она пришла к Лиле и твердо сказала: «Ты знаешь, это очень грустно, но сегодня мы с тобой видимся в последний раз. Моя семья завтра уезжает в Израиль. И я сомневаюсь, что мы когда-нибудь вернемся в этот город». Девочки сидели на краю песочницы с покосившимся грибком неопределенного цвета и в немой грусти держались в последний раз за руки. Печаль оглушила их, ведь мир до этого казался стабильным и определившимся. Дети не плакали, а только недоуменно внимали новому открытию – жизнь отнюдь не состоит из долгого и устоявшегося однообразия. Иногда она безжалостно срывает листья событий с дерева жизни, сдувая их за невидимый горизонт.

Мысли и чувства Лили разрывала тревога. Она бродила в приступе рассеянной задумчивости, пытаясь осознать свершившуюся неизбежность. Вдруг голос дедушки, сидевшего в лодке неподалеку, окликнул девочку. Его лицо словно полиняло в дымке вечера, вокруг глаз застыла сетка тревог, отразившаяся в глубоких морщинах. Но доброта искрящихся глаз теплым прикосновениям мазнула куда-то в самую глубину смятения.

– Иди в лодку, не бойся воды, здесь не глубоко. Ты почему такая надутая сегодня? Дети должны только улыбаться. Огорчение – метка пройденных порогов жизни. Вот, посмотри (дедушка осторожно перевел глаза на борт лодки, где переливающимся пятном света застыла стрекоза). Ты видишь, как совершенна эта козявка. Каждый изгиб ее тела неповторим и создавался тысячелетиями. Попытайся разгадать зашифрованный узор ее крыльев – и целой жизни окажется мало. Ты смотришь на нее и веришь, что мир, который вобрала в себя стрекоза, подобен волшебной сказке. Но она сорвется и улетит в неизвестном направлении. В путь, захвативший золотые отблески улыбающегося солнца на реке, в дорогу, обнявшую вечернюю молитву камышей и шепот ветра. И этот путь сольется с курсом бесчисленного множества стрекоз. И весь ее хрупкий поток жизни соединится с океанами других направлений и надежд. И все океаны будут объединены в одной целой и нерушимой гармонии созидания. И чтобы они не сбились в бессмысленную кучу и продвигались в органичном естестве, должно быть создание, которое бы стояло выше всего сущего и направляло результаты своего труда. Направляло с любовью и пониманием. И это высшее создание, внученька, называется Бог. И если ты можешь постичь мир стрекозы, то будешь способна узреть в ней и высшее начало, называемое Богом. Главное – смотреть внимательнее, а еще лучше – чувствовать.

Дедушка откинулся, расправив усталые за трудный день плечи. Подбородок его нервно подергивался, словно подтверждая с убеждением все сказанное до этого. Глядя в растерянное лицо Лили, он подмигнул ей черным провалом глаза с отблеском вечернего солнца и тихо добавил:

– Запомни… в жизни возможно все: восторженный полет души и последующее падение, предательство лучших друзей, смерть близких, голод, холод и безграничная боль. Наступит момент, когда ты можешь засомневаться в смысле всего сущего. Но никогда не отрекайся от мироздания и не отчаивайся. Просто вернись сюда на реку. И ты снова увидишь искры в глазах реки. И поймешь, что она безмолвно улыбается. А с нею улыбается целый мир. А если мир вокруг так искренне рад твоему приходу – ничто не потеряно до конца.

Лиля осознала урок деда и с тех пор неизменно искала присутствие Бога в сплетении трав, очаровании цветов, пении птиц, переменчивом настроении неба. Она впитывала в себя краски и звуки мира с невинной доверчивостью. На свежем фоне зелени яркими пятнами противоречивых мнений пели цветы. Бархатный бас ирисов вспоминал о своем первоисточнике – радуге необыкновенной красоты, разбившейся на тысячи осколков-цветов. Лирический тенор флоксов был подобен мерцающим факелам, полным тоски по далекой родине. Драматический баритон нарциссов самовлюбленно отражался в каплях утренней росы. Симфония цветов, запахов, звуков и отражений была религиозным хором для маленькой Лили. Она углублялась в нее всем сердцем и утопала в нежности первого чувственного опыта. Девочка забывала о том, что она человек, сливаясь с миром, окружающим ее. Ребенок не ставил себя выше деревьев, цветов или птиц. Он словно погрузился в те доисторические времена, когда человек был одним целым с вселенной. Это погружение не было неожиданным открытием, оно скорее явилось возвращением в давно известный край. Воспоминанием о потерянном рае.

VI

Оптимизм дедушки Лили был выкован в горниле таких жизненных неурядиц, которых бы хватило не на одну человеческую жизнь. Детства у него практически не было. Фрагменты тепла, призрачным туманом осевшие в его воспоминаниях, были безжалостно уничтожены вихрем времени. Отмеренный ему беззаботный миг бытия был вырван с корнем и варварски уничтожен. В тот самый момент, когда родное село охватила лихорадка коллективизации, а родители его показались враждебно зажиточными. Вся привычная идиллия домашнего очага была скомкана, опорочена и уничтожена. Он помнил телегу, устланную ветхим тряпьем, лошадь с грустными глазами и пелену снега, покрывшую собой весь враждебный воздух вокруг. Дорога в неизвестность была бесконечной. Еды катастрофически не хватало, мать задыхалась на морозе, так как грудь ее было слаба и простужена. Годовалая сестренка робким писком разрезала едва различимый образ дороги, всколоченной гневными плевками зимы. Отец не разговаривал, его молчаливая тень слилась с яростными бросками белой вьюги. Ветер перемен заглушил остатки бодрости духа. Мужчина затих в суровой удрученности, и серая безысходность накрыла весь мир вокруг ребенка.

Они выехали всей семьей. Но дорога, такая долгая и мучительная, убила остатки надежд. Мать умерла, так и не добравшись до нового места. Воспаление легких сыграло свою пагубную роль и подсобило планам смерти. Следом за матерью в вихрях снежных заносов словно растаяла его сестра. Деду Лили на тот момент было двенадцать лет. И он вдруг почувствовал, что время постарело за одну ночь на добрый десяток лет. Засыпал он испуганным мальчишкой, а проснулся взрослым мужчиной. И так же стремительно ребенок принял решение: он уже достаточно взрослый, чтобы висеть на шее у отца, которому и без того приходится нелегко в разбитой картине жизни. И пока скудное солнце февраля чертило в небе свои первые штрихи, дед уже бодро шагал по направлению к ближайшему городу. Он не боялся лишений и неведомых путей. Ведь все самое плохое, что могло с ним произойти, уже свершилось. А тот, кто все потерял, уже не боится поражений.

Пути его разветвлялись с тех пор с причудливостью сотканной паутины. Везде, где требовались подсобные работники, этот вечно одинокий мальчишка был незаменим. Его воспитала сила принятого решения. Решения, достойного уже взрослого человека. Иногда люди вокруг удивлялись силе духа этого вихрастого, и тощего ребенка с черными глазами. Вокруг существовала бездна поводов стонать и жаловаться на причуды судьбы. Летом он зачастую спал просто под открытым небом. Теплый ветер летних месяцев служил ему колыбельной, а звезды – улыбкой матери. Он так и представлял, что души умерших людей непременно перемещаются на небо и там мерцают, посылая человечеству вечное утешение. Когда начинался летний дождь, а влажные стволы деревьев глухо отражали стук падающих капель, он старался выскочить на улицу и там оставаться в длительной, мокрой пустоте вечера. И никто не мог догадаться по его осунувшемуся по возвращении лицу, так ли сильно была виновата в каплях воды на его щеках плачущая природа. На людях он всегда казался неунывающим и полным оптимизма. Но огонек его озорства был скованно-напряженным и пульсировал нервными всплесками. Мальчик мгновенно переходил от ликующего смеха к резкому затуханию зрачков, а после – к замкнутому безмолвию. Тем не менее, среди людей он прослыл славным малым, готовым ради куска хлеба четко выполнить любую подсобную работу. Никто не копался в сломанной душе мальчика, постаревшего раньше срока. Всем казалось естественным, что беспризорник соткан из противоречий и скачков настроения. Каждый был озадачен своим собственным налаженным бытом, а дешевая помощь со стороны вызывала скорее глухое одобрение, а не гуманное соучастие.

Ближе к семнадцати годам с мальчиком произошло событие, которое подросток воспринял, как знак провидения. Он пристроился к местному врачу и помогал ему по хозяйству. Врач был толковый и зачастую благодарности людей, стремительно поднявшихся на ноги с его помощью, были безмерны. Счастливые лица простых горожанок, их неподдельные слова восхищения преображали уставшее лицо целителя. Доктор принимал пациентов до глубокой ночи, порой вызовы заставали его посреди безмятежного сна, но ни одного слова упрека или неодобрения дед от него так и не услышал. Глаза всегда светились мудрым спокойствием, и профессия, выбранная по велению сердца, приносила только удовольствие. Этот же врач впервые доверительно поговорил с мальчиком. С ним первым дед Лили смог поделиться исстрадавшимся грузом своей вечно одинокой души. Глаза его единственного друга застыли в понимающей печали. Врач обнял мальчика и сказал, что придумает для него постоянную работу с надежным заработком.

Надежная работа представляла собой вовсе не сладкий кусок пирога. Но гордость от постоянной должности переполняла подростка неведомой прежде отвагой, а стабильность его быта непривычно успокаивала. Его определили смотрителем в психиатрическую клинику. Никто не доискивался причин, по которым несовершеннолетнего подростка, в жизни своей не работавшего со сложными пациентами, приняли на такую ответственную и опасную службу. Он глотал горькую пилюлю непосильного труда, выворачивающего порой наизнанку силу его терпения. Но место в общежитии, гарантированная еда и первый взрослый заработок питали его своим устоявшимся покоем. Пациенты по большей части были буйные, с резкими порывами обезумевших тел и хитроумными планами. Мальчик с ключами в их понимании выглядел надсмотрщиком, убившим их самостоятельный мир. У него в кармане лежал символ их благословенной свободы – увесистая связка ключей. И охоту за ней они вели беспрестанно, с дьявольской изворотливостью изощренных умов. Зачастую приходилось просить помощи из спасительной кишки грязно-желтого коридора. В проклятом пространстве палаты возникали серые тени медицинских работников, которые с невозмутимыми лицами вводили успокоительное, и бесплотный скрип их ускользающих шагов вносил в кричащее смятение комнаты проблеск передышки. Но недолгая тишина вскоре опять перекрывалась монотонным ревом беснующегося зверья в человеческом обличье.