За пределы атмосферы
Шрифт:
– Она вам не понадобится, – громко и четко ответила Марина. На площадке затоптались шумнее, бумага исчезла. Теперь в глазок видны были пятеро. Мильтон только один. Остальные в штатском. И Светка, бывший распред Светка!
– Светка, ты-то там чё делаешь?
– Марин, открой! Все по правде, не бандиты! – неуверенно, гаснущим голосом отозвалась Светка.
Марина заколебалась. Мильтон начал бубнить насчет сопротивления закону: «имеем право применить силу» и прочее. И она открыла.
Сейчас же квартира заполнилась топотом и запахом сапог. Санька выбежала из маленькой комнаты и спросила:
– А этот дядя охотник? Он будет спасать Красную Шапочку?
– Уйди, и так тошно… – И Марина выпихнула Саньку обратно.
–
И пошло, и поехало. Имя-фамилия-возраст и прочее такое – это широкий заполнил быстро. А потом начал: где Август, где Август. Марина проследила, чтобы он записал так, как было сказано. Не виделись два месяца. С пятого ноября.
– Личные причины.
– Какие именно? Неподходящую компанию водил, а?
– Без комментариев. Лич-ны-е.
– А все-таки, к нему домой приходили или он с работы задерживался?
– Я сказала, без комментариев. У меня на кухне тушится курица, я буду иногда выходить на кухню.
– Тогда откройте дверь, чтобы я вас все время видел. А вообще, вот гляжу, в вашем паспорте – замужем с марта девяносто третьего. Ведь вы вышли за него замуж, наверное, почему-то? Из каких-то соображений? Чем он зарабатывал?
– Фрезеровщик был в здешнем цехе, ну, филиал НИИ. Пока не сократили.
– А сверх ведомости заработной платы? Что он умел? Кран умел починить?
– Я буду отвечать на такие вопросы, которые связаны с тем, что вы ищете. Взрывчаткой он не занимался.
Марина встала со стула, шумно его отодвинув, и пошла на кухню. Широкий не возражал. Его прищуренные, неопределенного цвета глазки цепко держали Марину в поле зрения. И сигарета – с начала обыска он курил уже вторую – следовала за нею, как указка, как прицел. Даже жидкие светлые брови ходили в такт этим движениям.
Тем временем мильтон и штатский-соломина обшаривали комнату. Начав с очевидного – полированной горки. Выгребали отделение или вытряхивали ящичек прямо на пол, рылись, копались, перетряхивали с места на место. И – охапкой назад. Следующий. Светка и незнакомый тип мелкой наружности тупо глазели, кажется, Светка стеснялась навязанной ей роли – отводила глаза. Марину грызло смутное чувство позора – волосатые мужичьи пальцы перебирают тюбики помады, крема, старые открытки – интимные вещи, это что еще такое. Перебрасываются наглыми, сальными замечаниями. Вроде «а от этого чего отрастает, ноги или ж…?» И на пол – это что, намек на то, что она, Марина, вроде свиньи? Ей на пол кинь – должна подобрать и утереться? Даже то, что прикасается к лицу? Вместе с тем было интересно, что же они ищут. Что в саквояже у длинного. Что он так внимательно рассматривает, сгибая всю свою хлыщеватую фигуру до того, что на макушке становится видна маленькая, чуть больше новой пятирублевки, плешь, даже не совсем голая плешь, а так, вытертость в шевелюре, будто фуражка все время шаркает по этому месту. Хотя он в штатском…
Даже Санькин горшок вынести мильтон пошел как на привязи. И она спросила:
– Технологичное там какое-то – это какое? Может, я знаю, где это лежит. Вы б хоть показали, на что похожее ищете.
– То есть добровольно предъявите вещественные доказательства, гражданочка? – пророкотал широкий, масляно осклабился, стали видны редкие прокуренные зубы. И собрался было еще что-то сказать. Но в это время мильтон вывалил на пол содержимое очередного ящичка горки:
– Гражданка Нореш, вот это от кого письмо?
Двумя пальцами взял за
уголок конверт, который Марина вытащила недавно из почтового ящика. С зачерканным старым адресом и без почтового штемпеля. Сразу понятно, что не почтальонша принесла, а – с оказией. Глянул внутрь – Марина знала, что там пусто. Нашла она в том конверте сто пятьдесят семь рублей – мало по нынешнему времени, кошкины слезы, но и то хлеб. Примерно неделю можно было вдвоем полноценно завтракать, обедать и ужинать. То, что положено таким, как Санька, а не «Раму» и не «Галину-Бланку». И даже купить Саньке подарок.– Когда вы его получили?
– Не помню. Давно.
– Как давно? Месяц назад, год назад?
Марина промолчала.
– Что было в этом конверте?
Опять промолчала.
– Кто такой Густав?
– Это личное.
– Следствию виднее, что личное, а что в п… втычное. А еще говорите, что добровольно. Клюев, приобщаем, пиши! А вы, гражданка, – у вас будет время повспоминать, когда, и кто такой Густав, и прочее. Клюев, давай, оформляй девчонку в ЦВИНП, на все про все у нас полчаса! Одевайтесь! И ее одевайте. И имейте в виду: будете копаться больше пяти минут – сопротивление органам правопорядка. Отягчающее до двадцати пяти лет!
– Никуда я не пойду. Это что за новости?
Его аж перекосило. Заорал фальцетом, брызгая слюной, так, что стекла в окнах зазвенели. Марина отшатнулась, рука сама собой дернулась к лицу – утереть брызги, вонючие, табачные. Оба – мильтон и длинный – сразу схватили под локти. В уши ввинтился плач Саньки. А Марину уже волокли к выходу, она вырывалась, пыталась возмущаться, только куда там. Силушка-то смолоду была, да «правохоронители» обучены. На дворе пыхтел фургон без всяких надписей, без всего – в него и затолкали. Дверь – хлоп, темнота навалилась кромешная, и голос мильтона сказал в ней:
– Не шевелиться, буду стрелять!
За перегородкой, где должно было быть место шофера, завозились, и снова как издали приблизился, навис плач Саньки.
– Ирод! – сказала Марина. – Козел! Гестапо!
– Все пишется, гражданочка, отягчаете участь.
– Да пиши! – крикнула она во все горло. В железной тесноте фургона отдалось особенно резко, сухим горохом замолотило по ушам. – Пиши, с бабами да младенцами боец!
Из тьмы обрушилась боль: мильтон сунул чем-то твердым под дых, перед глазами вспыхнуло оранжевое, согнуло и стошнило прямо на ноги. Силы разогнуться уже не было, воздуху тоже, а тот еще и добавил по чем попало. Фургон взял с места, и больше уже ничего не было, кроме боли и тряски. Опомнилась она только в каком-то дворе-колодце, где ее выбросили прямо на асфальт, местами припорошенный снегом. Уж как смогла распрямиться – Марина не знала, но удалось встать и пойти. Хорошо, хоть дали почиститься – наскребла с асфальта снегу и стерла дрянь с ног, с домашних брюк и тапок. Погнали вверх по лестнице, пинками и тычками, мимо сетки-рабицы в пролетах, потом по коридорам с дверьми из цельного дерева – и так до кабинета, где сидел какой-то большой чин в погонах.
Ни Марина, ни даже человек в погонах – майор ФСБ Осокин – не знали всего, чем к тому моменту располагало следствие, такой уж порядок: каждый знает только свой кусок задачи. Осокин знал, что был взрыв. Видел даже место взрыва. Издали. Потому что некогда топтаться среди… там и трупов-то нет, среди крошева, это судмедэкспертам; задача – добраться до живого, того, кто обронил плитку, побывав на месте происшествия после взрыва. Отпечатков пальцев на ней нет, злоумышленник предусмотрителен, это и говорит о том, что не случайный местный житель. Такого бы туда не пустили – оцепление выставили почти сразу. Как он оцепление миновал – первый вопрос. Может быть, подземные коммуникации. Как других следов не оставил – второй вопрос. Или есть следы, увидят и сообщат вот-вот. И третий, снова экспертам: что за плитка?