За пределы атмосферы

Матвей чуть миску не выронил. Поставил на раковину, выпрямился, перевел дух.

– Т-ты как… к-как это делаешь? Т-ты… это шутка такая новогодняя?

– Не знаю. – И Вичкины щеки, круглые и розовые, порозовели еще сильнее. – Новый год, вообще-то, завтра… послезавтра…

– Т-ты чё плетешь? – продолжал Матвей. Катерина погладила его плечо:

– Ну, ну, сам же говорил: натерпелась… И мне подарок решил сделать, и вообще… чего мы тут столпились?

Вышла из ванной, протолкнувшись в дверь мимо Матвея.

– Доча! – донеслось уже из комнаты. – А ты можешь так всю воду?

– Не знаю… А может, чаю сначала?

Чайник вовсю сипел на газу. Отвлеклись на завтрак. Начайпитый Матвей, против обычного, не лишился всякой подвижности. Его не меньше жены интересовало, что будет.

Катерина потратила миску воды, чтобы хоть как-то ополоснуть ванну. Потом вылила туда ведра, осторожно сливая с осадка. Ополоснула, выплеснула этот осадок насколько могла тщательно. И налила в ведро из канистры. Не дополна.

Вика сунула в ведро пальцы. Газированное шипение. Глинистая муть на дне и хрустальная прозрачность в объеме.

– А другой рукой? – подозрительно спросил Матвей.

Налили в миску. Другой рукой получилось абсолютно то же самое.

– Я и носом могу попробовать, – хихикнула Вика.

– А чё, давай!

То же самое. Чистая вода отправлялась в ванну. Носом, губами, локтем, лбом, подбородком, даже коленкой – результат был одинаков. Катерина попробовала некипяченую, только слитую с осадка воду на вкус – и застонала-заголосила от блаженства.

– Матвей, а давай еще… Давай полную, никогда такой хорошей воды не было!

Тащиться снова на улицу, где набирал силу морозец с неизбежным гололедом, не очень хотелось, волохать тяжести – тем менее, но, отведав воды, он преодолел лень. Даже самые вкусные воспоминания детства были далеки от наблюдаемой реальности.

В панельных домах стены тонкие, слышимость абсолютная. Только муж за порог – позвонила соседка:

– Чуть-чуть воды, хоть в кастрюльку, не отольете? Я и заплатить могу… Или чего-нибудь взамен. Не достоялись, перед нами вода кончилась! Мы потом на родник сходим, но я ж одна-то…

Кроме двух общественных колодцев в поселке был родник. Но сравнительно далеко, не в жилой застройке. Туда ездили, у кого была машина или мотоцикл, ходили и с ручными тележками. Но от рассыпчатой бабули такого не потребуешь. И Катерина налила в кастрюльку, дрожавшую в руках.

– Ой, спасибо-то какое, век не забуду!

К середине дня половина соседей у Худяковых перебывали. Не открывать нельзя – любой не глухой слышит, что жильцы тут, ссориться с соседями в маленьком поселке – себе дороже, неспроста говорят: не покупай дом, а купи соседа. И денег нельзя брать потому же. Брали в обмен продукты, самую немудрящую огородину, варенье и прочее – это считалось не платой, а угощением. Еще дважды сходили за водой вместе, женщины несли ведра, Матвей – канистры. Налили полванны воды. Чистейшей, как в горном роднике в «Клубе кинопутешествий». К вечеру некоторую часть этой воды пришлось раздать. Картошка, морковка, варенья и прочие сельхозпродукты наполняли «хрущевский холодильник» под окном, а что не влезло – обосновалось под кухонным столом. Воду уже называли святой. Скопление народу на лестнице все более напоминало осаду. Или очередь за водкой времен талонов.

– Мам, а если я прямо, кто просит, там поочищаю? Давай? – предложила Вика.

– Пусть отец проводит, тогда.

По квартирам соседей, знакомых и полузнакомых, повторялось то же самое. На улице встретился местный поп отец Стефан. Покачал головой:

– От лукавого, все от лукавого. Лишь благодатью Спасителя чин водосвятия совершается. А женщина – сосуд греха и врата геенны.

Робкие отвяли, покинули стихийную процессию, ходившую из дома в дом. Но их, робких, было мало, атеисты и пофигисты преобладали абсолютно – сказывалось соседство большой питерской науки. Была наука – была и вода в водопроводе, а захирело наукоемкое производство – худо стало и с водой, и со светом, и волей-неволей заходило в головы, что правы были «совки»: церковь – это тьма. Неробкие любопытные все прибывали.

И вдруг отец Стефан съежился, сморщилось лицо, потекли слезы – кто ближе стоял, увидели не прозрачные капли, а отблескивающие багровым, тяжелые, чуть не со звоном падавшие на мерзлую землю. Упал на колени:

– Господи, помилуй! Истинно говорю: не желал зла!

Шарахнулись. Заозирались. Прямо перед батюшкой стоял – не разобрать, кто или что. Высоченный. Черный весь. Лицо прикрыто маской, как у сварщика. Только искры белые и голубые у сварщика от сварки, а не от маски – а у этого от маски. Разлетаются. Попадают и жалят. Раздались крики:

– Ты, на хрена, растак твою!

– Больно же! А-а-а!

– Дьявол! Свят, свят, свят!

Задуло морозом, белые и голубые искры обращались в железные острия, разносились вихрем, дующим от черной фигуры, кололи все глубже, невыносимей. Народ побежал. Падали, топтали упавших, перескакивали в заячьем ужасе, летели вроссыпь. Только что была толпа в пару сотен человек, для Гусятина почти предел – а все по кустам уже. На батюшку не оглядывались. Да и на что глядеть … Черная лужа на песчаной земле, снежком испятнанной, ряса плавает. Высокий перед лужей чуть не вровень с фонарями, ветер хлещет почти как в наводнение, а плащ на нем не шевелится. И тени нет, ни одной. Если фонари горят, то у человека столько теней, сколько фонарей поблизости. А тут ни одной.

– Тени нету! – завопила поросячьим визгом, как на стену налетела с разбегу, гражданочка в длинном светлом пуховике и круглой шляпке.

– В милиц…

Но крик про милицию оборвался на полузвуке, побелело лицо кричавшего, даже в натриевом свете фонарей видно было, как мгновенно, рефрижераторно выбелилось. Высокий повернулся, ударило снопом голубых искр, пронзило – и все, упал, такая же лужа, как от попа осталась. Шмотки плавают.

Народ уже драпал через шоссейку. Врубали по тормозам поздние ездоки, отворачивали, визг стали, дым колодок. Кто-то завалился набок, в кювет. У кого-то не удержало – врезался, звон, вопль истошный. Тут же встала пробка, надсаживались матом. Один мотоциклист, расчетливо свернув загодя, прогарцевав по кочкам полеглой травы, рванул на высокого. Проскочил сквозь фигуру. Тот даже не пошевелился, орясина стоеросовая!

– Бей, пусто-о-ой!

Прорычал, обдавая дымом, тускло-багровой гарью и грозовым запахом электротехники, вломился, уже неуправляемый, в прутняк возле пятиэтажного дома, по нижней ступеньке крыльца местного магазина – и заглох в березу. Осел безжизненно, не полетел по инерции вперед – ополз по седлу, по колесу, пачкая машину студенистой массой. Но уже услышали «бей». Еще двое. Один на мопеде, другой пеший, зато в руках монтировка. Тонко взвыл мопед, песок и снег взвихрились из-под заднего колеса. Раздался звук удара, и высокий исчез. Не ушел, не взлетел – исчез, как погас. Руль мопеда выворачивали друг у друга из рук двое, неистово борясь, мотор надрывался вхолостую, колеса рыскали, извивались кольцами удава, клубился вихрь песка, щебня, щепок от оставшегося с ярмарки прилавка.

– На мопеде – этого не знаю, не местный. А другой – Густав Васильич, фрезер из института питерского, из цеха! И силенок-то у него – глиста в скафандре. А мопед держал! А мотор в полную мощь молотит. И тот тип – он же тоже старается и ногами, и кулаками. А никак. Не достает, и ша. Подбегает этот, с монтировкой – ой, дак Тимка же Скуридин, «скорая компьютерная помощь»! Монтировкой – хрясь! И достал. Аж меня зашатало, в самых ребрах отдалось, затрещало, такой… ну, не грохот… а как снаряд жахнул или бомбу с войны подорвали. И еще народ вокруг повалился, а потом повскакали, кинулись. И – все, усвистали.