За Россию - до конца

Глаза Троцкого, сверкавшие фанатичным блеском, стали злыми — он чувствовал, что его речь не воспринимается или, того хуже, отвергается теми, кто его слушал. Но надо было продолжать, надо было довести свою линию до конца. Пусть не соглашаются, пусть сомневаются — тем хуже для них!

— Есть только одно возражение, заслуживающее внимания и требующее пояснения, — продолжил Троцкий ещё более энергично, желая во что бы то ни стало сломить молчаливое сопротивление аудитории. — Это то, что, уничтожая интеллигенцию, мы уничтожаем и необходимых нам специалистов, учёных, инженеров, докторов. К счастью, товарищи, за границей таких специалистов избыток. Найти их легко. Если будем им хорошо платить, они охотно приедут к нам. Контролировать их нам будет значительно легче, чем наших. Здесь они не будут связаны со своим классом и с его судьбой. Будучи изолированными политически, они поневоле будут нейтральны.

После тех слов, которыми Троцкий прославлял террор, этот пассаж показался делегатам совершенно безобидным, хотя у многих и вызывал естественный вопрос: неужели надо уничтожить столько учёных, инженеров, докторов, чтобы после этого везти их из-за границы на смену расстрелянным? Но долго размышлять оратор не давал: он уже излагал другую тему:

— Патриотизм, любовь к родине, к своему народу, к окружающим, живущим именно в этот момент, жаждущим счастья, самопожертвование, героизм — какую ценность представляют из себя все эти слова-пустышки перед революционной программой, которая уже осуществляется и проводится в жизнь?

Не до всех дошла сразу страшная откровенность этих слов, но тем, кто понял их истинную сущность, стало абсолютно ясно: террор тяжёлым катком «проутюжит» Россию, и от них, делегатов, сейчас уже ничегошеньки не зависит!

Затем Троцкий перешёл к более глобальным проблемам:

— Сейчас, после поражения Германии, Советская Россия оказалась один на один с военно-политическим блоком мирового империализма. Никогда ещё наше положение не было таким опасным, как теперь. На нас готовится поход объединённых империалистов всех стран, нас ждут новые битвы и новые жертвы. — Троцкий не замечал, что повторяет слова Ленина. — Центр тяжести борьбы переносится с Востока на Юг, где всё активнее проявляют себя войска Деникина. Интервенты располагают здесь большим флотом, Юг — это районы, богатые нефтью, углем, железом и хлебом. Мы перехватили письмо белогвардейского генерала Щербачёва, которое он отправил Деникину из Бухареста. В нём сообщается: «Для оккупации Юга России союзниками будет двинуто 12 дивизий, которые захватят, кроме Одессы и Севастополя, Киев, Харьков с Криворожским и Донецким бассейнами, Дон и Кубань». Там же он подтверждает, что на Юг России союзниками направлены военно-стратегические материалы, оружие, боеприпасы, железнодорожные и дорожные средства, обмундирование и продовольствие. Вы знаете, что уже двадцать третьего ноября англо-французская эскадра высадилась в Новороссийске, двадцать пятого ноября десанты интервентов высадились в Севастополе, двадцать седьмого ноября — в Одессе...

— Мы им покажем кузькину мать! — выкрикнул кто-то из зала, перебивая оратора. Троцкий таких вольностей не терпел.

— Шапкозакидательство! — ядовито прокомментировал он выкрик. — Лёгкой победы не ждите! В Черном море начинает действовать объединённый англо-французский флот. Это — двенадцать линкоров! Это — десять крейсеров! Это — десять миноносцев! Мы — в огненном кольце! Колчак, Деникин, Юденич, интервенты — мы их непременно разгромим, но для этого нужно сжаться в кулак и этим кулаком ударить по их каменным лбам, по их буржуазным мордам! Вы должны знать, что генерал Деникин объединил под своим командованием многочисленные белые отряды, сколотил несколько крупных конных частей и перешёл в наступление против наших войск. И не мы их разгромили, а они нас! — Голос Троцкого приобрёл зловещий тон. — Я требую от вас, — Троцкий ткнул пальцем в зал, — да, я требую от вас немедленного ответа: кто виноват в том, что Деникин загнал наши войска в безводные астраханские степи? Почему в красных частях царит анархия, произвол, почему красные бойцы превратились из орлов в трусливых зайцев? Кто мне ответит? Почему многие командиры, вместо того чтобы штурмовать вражеские позиции, грызутся между собой, как презренные шакалы? Всех их ждёт суровая, беспощадная кара — именем революции они будут расстреляны! Точно так же, как расстрелян презренный враг трудового народа бывший командующий нашими армиями на Северном Кавказе мерзавец Сорокин! Это он вероломно убил двадцать первого октября председателя ЦИК Северного Кавказа товарища Рубина и члена Реввоенсовета товарища Крайнего! Почтим их память минутой молчания и вставанием!

Зал гулко встал, морозный пар шёл из глоток.

— Конечно, у нас есть примеры самоотверженной героической борьбы, — продолжал Троцкий, когда все сели на места. — Назову хотя бы товарища Епифана Иовича Ковтюха, командующего легендарной Таманской армией. Героические таманцы, будучи со всех сторон окружены, с непрерывными кровавыми боями прошли вдоль Черноморского побережья до Туапсе, повернули в горы и, пройдя их, у станицы Лабинской семнадцатого сентября соединились с нашими главными силами. Вот пример, повторения и приумножения которого требует от вас революция!

...Речь Троцкого была прелюдией к главному действу — красному террору: судам военных трибуналов, приговорам, расстрелам...

28

Из записок поручика Бекасова:

В отличие от Антона Ивановича Деникина, свято верившего в идеалы Белого движения, генерал-лейтенант Владимир Зенонович Май-Маевский, как мне казалось, не верил ни в идею, ни в Бога, ни в дьявола. Он совершенно искренне полагал, что всё происходящее в жизни — рождение и смерть людей, возникновение и гибель империй и государств, революции и войны — совершается на нашей земле не по воле и разумению человека, а единственно лишь волею рока, по некоему мистическому предначертанию. Круговорот людских желаний и поступков определялся фатальным везением или невезением, как это происходит, например, в карточной игре или же игре в рулетку. Именно поэтому Владимир Зенонович никогда не приходил в состоянии эйфории, если одерживал победы на фронте, так же как и не позволял себе бросаться в омут отчаяния, если терпел поражение. По натуре своей он был неистребимым реалистом и хорошо понимал, что сегодняшняя победа завтра может обернуться поражением, и наоборот. Так к чему же отдаваться во власть паники или возноситься до небес от гордыни? Не лучше ли на всё, что происходит, смотреть спокойными глазами и продолжать строить свою жизнь так, будто ничего и не произошло, а если и произошло, то потому, что это предопределено свыше.

Вот этими-то качествами он прежде всего и отличался от Деникина, который, несмотря на внешнее спокойствие, всё воспринимал душой и сердцем: поражения — болезненно, виня в них прежде всего самого себя, победы — радостно: они придавали ему энергии.

Справедливости ради должен сказать, что у Владимира Зеноновича были и такие качества, которые отличали его в выгодном свете от некоторых других деятелей Белого движения. Главное — он был, несомненно, честным и порядочным человеком, не признающим интриг и подковёрной борьбы. Не раз я был свидетелем его прямоты, хотя прямота эта, в отличие, скажем, от хамоватой прямоты Шкуро или нагловатой прямоты Врангеля, была гибкой, дипломатичной и потому не приводила к обидам, а тем более к конфликтам.

Май-Маевский, несомненно, был честолюбив, ибо люди, лишённые этого качества, редко стремятся посвятить себя военной службе, а если и попадают в армию, то влачат в ней жалкие роли или вовсе уходят из неё, и даже не всегда по собственному желанию, а по той причине, что армия сама как бы отторгает их, указывая на то, что они занялись не своим делом. Владимир Зенонович пошёл в армию, чтобы дослужиться до высокого чина, но не с помощью протекций, а благодаря своему труду и знаниям. И в этом плане он отличался от Врангеля, который рвался к власти любой ценой. К тому же Врангель и не пытался скрывать своего карьеризма, и потому у него редко складывались нормальные человеческие отношения с военачальниками, равными ему по должности, а если иной раз и складывались, то лишь в те периоды, когда это соответствовало его личным интересам.

Антон Иванович благосклонно относился к Май-Маевскому, ценил его за честность и прощал генералу его дурные качества и даже пороки, что вызывало осуждение в среде высших офицеров. А дурные качества Владимира Зеноновича были широко известны по всей армии, от генералов до поручиков. Не прибегая к дипломатии, скажу прямо: Владимир Зенонович был самым обыкновенным почитателем зелёного змия. Выпить стакан водки, едва он спускал ноги с кровати, пробуждаясь ото сна, было для него таким же пустяком, как выпить стакан воды. И что примечательно — он никогда не пьянел, напротив, приходил в прекрасное расположение духа и принимал наиболее верные военные решения от тактических до стратегических. При этом мог запросто «повторить», становясь ещё более энергичным и деятельным.

Как-то мне довелось переночевать у него в кабинете.

Генерал спал на походной кровати, я — на диване. Едва забрезжил рассвет, как Владимир Зенонович пробудился, сладко потянулся, видимо с удовольствием вспоминая вчерашний банкет, отбросил одеяло и бодро подошёл к столу, на котором стоял штоф с водкой. Он особенно обожал сей напиток, настоянный на лимонных корочках. Разлив водку в два стакана, он протянул один мне. Я вздрогнул.

— Владимир Зенонович, умоляю, избавьте! — взмолился я. — Поверьте, ещё ни разу в жизни я не пил водку с утра, натощак, клянусь вам! Вот перед обедом готов разделить с вами компанию с превеликим удовольствием!

Генерал изобразил на своём рыхлом лице неподдельное удивление.

— Дорогой Дима, — наставительно, но мягко произнёс он, — должен заметить, что ты ведёшь себя не по по-мужски, пройдёт время, и ты об этом пожалеешь. Ну какой из тебя мушкетёр? Мужчина, а тем более воин, должен быть закалённым во всём. — Видя, однако, что я с ужасом смотрю на стакан, наполненный водкой, он мягко добавил: — Впрочем, не в моих правилах прибегать к насилию. Даже дам в постели я никогда не беру силой, можешь мне поверить. Нет ничего привлекательнее, когда они отдаются сами, уж я испытал это не раз, Дима.