За Россию - до конца

— Как же он мыслил преобразить мир? В нашем понимании революции — это локомотивы истории.

— Размышляя о революции, Антон Иванович был убеждён, что она приводит лишь к разрушению и не несёт в себе ничего созидательного.

— Однако не существует иного способа преобразовать мир, кроме революции. Всякие так называемые реформы — это лишь заплаты на старой одежде. Сколько же веков должны терпеть угнетённые и обездоленные люди, чтобы им обеспечили хотя бы сносную жизнь?

Я промолчал, понимая, что любые мои доводы не переубедят правоверного коммуниста, и если даже в чём-то он со мной и согласится, всё равно не сочтёт возможным признаться в этом, да ещё в стенах посольства.

— Теперь о том, что касается вашей просьбы. — Владимир Юрьевич вдруг круто переметил тему. — Даже без тех признаний, которые вы столь старательно изложили в своём письме, нам предельно ясно, что задание Феликса Эдмундовича Дзержинского вы, можно сказать, провалили, причём совершенно сознательно. Пусть не сразу, ибо на первых порах вашего пребывания в штабе Деникина вы что-то для нас делали. Так что, — скупо улыбнулся, а точнее, усмехнулся Владимир Юрьевич, — вы тоже внесли небольшой вклад в победу красных над своим любимцем. Особенно тем, что передали в Центр содержание так называемой «Московской директивы» Деникина. А затем вы, образно говоря, канули в Лету, намеренно порвав с нами все связи. Представляю себе, как ломали головы чекисты тех лет, пытаясь понять, что же это с вами произошло. Оказывается, из противника Деникина вы превратились в его приверженца, сотворив из него кумира...

— Не смею спорить с вами, — виновато проговорил я. — Если вы считаете меня перевёртышем, изменником, я готов принять любую кару, какую, по вашему мнению, заслуживаю.

— Разумеется, закон не на вашей стороне, господин кающийся грешник, — с некоторой иронией произнёс Владимир Юрьевич. Я обратил внимание, что он ни разу не назвал меня предателем или изменником. — Но для нас, а точнее, для тех, кто будет жить после нас, для новых поколений важно другое. Мы прекрасно понимаем, что история гражданской войны в том виде, как её выстроили советские историки, хотя в основе своей и правдива, всё же грешит явной однобокостью, точнее, эта история не во всём объективна. Что поделаешь, она выстроена с классовых позиций. Конечно, любая история не может не быть тенденциозной, ибо с её помощью отстаиваются и оправдываются деяния тех, кому она призвана служить. Всякая история — это во многом социальный заказ существующего режима. Как только рушится этот режим, история спешно перестраивается в угоду новым властителям, и новые историки уже тут как тут, на подхвате. А это неизбежно приводит к субъективизму и, следовательно, к искажению и обеднению истины. Думаю, что в своё время общество востребует более объективного подхода к истории гражданской войны. В ней, этой истории, видимо, будет дан более достоверный анализ Белого движения, и в этой работе ваши многолетние наблюдения, факты, свидетельства как живого участника событий могут пригодиться, в том числе и всё то, что касается фигуры такого деятеля Белого движения, каким был Деникин.

Я судорожно вздохнул, и этим невольным вздохом как бы сбросил с себя нервное напряжение, которое вселилось в меня с первых же минут этой необычной беседы.

— К сожалению, — осторожно начал я, несказанно радуясь тому, что мои знания, оказывается, могут быть востребованы, — советские историографы рисуют таких людей, как Деникин или Колчак, одной лишь чёрной краской, с помощью злой карикатуры...

— А вам как бы хотелось? — жёстко оборвал меня Владимир Юрьевич. — Ведь понятно, что в классовых битвах победу могут одержать лишь две, по существу взаимоисключающие друг друга силы — любовь и ненависть. Разве народ мог победить в гражданской войне, не испытывая любви и доверия к новому, советскому строю, к Ленину и без ненависти к царизму, контрреволюции, к тому же Деникину? Разве мы победили бы фашистскую Германию без любви и преданности народа к советскому строю и Сталину, без лютой ненависти к фашизму и Гитлеру?

— Да, вы, безусловно, правы. Но если говорить об объективном подходе...

— Если говорить об объективном: подходе, то от тех приёмов, к которым прибегают карикатуристы, видимо, следует отойти. Но и здесь необходимо чувство меры, проистекающее от исторической правды. Нельзя бросаться, в крайности. А то вы и сами не заметите, как сделаете из Деникина этакого ангела с крылышками... Давайте-ка завершим нашу дискуссию, тем более что она может оказаться чрезвычайно продолжительной. Отвечая на вашу просьбу, могу сказать, что мы постараемся помочь вам поехать в Москву. Разумеется, я не имею пока полномочий говорить о сроках. Это вопрос времени. Возможно, вам откроют доступ в архивы, связанные с гражданской войной.

— Заранее вам признателен. В Москве я бы смог передать материалы, собранные мной в библиотеке Колумбийского университета. Как и свои личные материалы: дневники, записи, документы.

— Вам следовало бы написать об истории Белого движения в России, — сказал Владимир Юрьевич. — Разумеется, к этой теме следует подойти ответственно, объективно, как и к фигуре генерала Деникина.

— Я постараюсь... приложу все силы...

— Хочу лишь предупредить, что всё написанное вами вряд ли будет опубликовано, по крайней мере в ближайшие годы, а тем более теперь. Пока что это будет работа, как выражаются иные литераторы, в ящик стола.

— Меня это совершенно не смущает, — со всей возможной искренностью сказал я. — Лишь бы не в мусорный ящик.

Владимир Юрьевич снова скупо улыбнулся.

— Судя по вашему личному делу, заведённому ещё в ВЧК, вы являетесь уроженцем Северного Кавказа, — неожиданно спросил он.

— Так точно, — охотно подтвердил я. Любое упоминание о Северном Кавказе согревало мою душу. — Есть такая станица Михайловская, это недалеко от Армавира.

— Вы родились в станице? — оживился Владимир Юрьевич. — Выходит, вы — казак?

— Нет, мой отец был иногородним и служил в Армавире, в кавалерийском полку.

— А что, наши молодые чекисты тогда, в восемнадцатом, хотя и не имели опыта работы, умели подбирать кадры, знали, кого следует заслать в штаб Деникина. Наверняка они учитывал, что на Северном Кавказе вы будете чувствовать себя увереннее.

— Да, это действительно так и было.

На лице Владимира Юрьевича совершенно неожиданно для меня появилась тёплая улыбка. Она буквально преобразила его лицо: он словно помолодел, глаза подобрели, во взгляде появилось что-то юношеское.

— А ведь мы с вами земляки. — Эти слова он произнёс так, будто знал меня давным-давно. — Я родом из станицы Белореченской, недалеко от Майкопа. Вероятно, слыхали?

— Ещё бы! Там шли жестокие бои. Одна из моих любимых станиц — Родниковая, на Лабе.

— Люблю Кавказ. Какие там реки — Терек, Кубань, Лаба... Сколько в них силы, упрямой воли! А в Осетии есть и такая река — Ардон. Знаете, как звучит это в переводе на русский язык?

Я знал, но слукавил: мне не хотелось мешать ему делиться воспоминаниями.

— Ардон — значит «бешеная вода», — с удовольствием разъяснил Владимир Юрьевич. — Это что-то сродни человеческой жизни. Ледяная горная вода бьётся в теснинах, вырывается из них на свободу, катит тяжёлые валуны, неистово борется со всем, что встаёт у неё на пути, чтобы наконец где-то в самом устье успокоиться и покорно отдать себя морю, раствориться в нём навсегда...

Пользуясь тем, что наша беседа приняла, так сказать, неофициальный характер, я совсем обнаглел:

— Позвольте мне затронуть ещё один вопрос. В последние годы жизни, и особенно незадолго до смерти, Антон Иванович часто высказывал желание быть похороненным в России. Поверьте мне, это было его самое искреннее желание.

Владимир Юрьевич посмотрел на меня как на пришельца с другой планеты.

— А я-то посчитал вас реалистом, — укоризненно сказал он. — Неужели вы не понимаете, что такое время ещё не пришло, если вообще когда-то придёт? Вы только представьте себе такую картину: в аэропорту Шереметьево приземляется самолёт, на борту которого — гроб с останками генерала Деникина, того самого, которого даже школьник с двойкой по истории знает как заклятого врага революции. И с воинскими почестями его, генерала Деникина, предают земле — пусть не на Красной площади и не на Новодевичьем или Ваганьковском кладбище. Представляете, какую бурю возмущения и протестов это зрелище вызовет у советского народа?