За скипетр и корону

– Все, все! – крикнул он вдруг, вскочив и быстро зашагав по комнате. – Все поют ту же песню, говорят об ответственности, об опасностях, об ужасах войны! Но разве я не сознаю ответственности, не вижу опасностей, остаюсь холоден при мысли о бедствиях войны? Но именно потому, что я вижу опасность, я не могу отступать перед этими ужасами, не могу слагать с себя ответственности. Я знаю, почему большинство старается удержать меня от смелого шага: либеральные парламентаристы боятся пушечного грома, они боятся даже победы, и все слабоумные, которые хотели бы в трусливой косности ухватиться за Сегодня, чтобы не встретить лицом к лицу Завтра, ведь они никогда не хотят ничего честного и твердого, остаются теми же во все времена истории. Но Мантефель – человек дела и мужества, знает опасность и не боится ее, но и он тут отступает. Это серьезнее – одно слово этого человека могло бы поднять на воздух, как перышко, целый мир парламентских говорунов, дипломатов и бюрократов… Он хочет приготовить отступление!

Бисмарк простоял с минуту молча и в раздумье.

– И разве он не прав? – опять заговорил министр-президент глухо и мрачно. – Если последует неудача, враги восторжествуют, Пруссия погнется – сломится, что тогда? Отступить, как легкомысленный игрок, осужденный всеми, всей последующей историей, став посмешищем презренной толпы? Но, с другой стороны, отстраниться с сознанием победы в сердце, упустить момент и вместе с ним то великое, могучее будущее Пруссии, которое я вижу перед собой так ясно…

Минутной утратыНе вернет никакая вечность…

И он опять постоял молча, глядя задумчиво на пол.

– О, кто покажет мне свет в этой тьме! – произнес Бисмарк тоскливо. – Я хочу видеть небо, мне нужны воздух и простор… – Схватив легкую шляпу, он быстро спустился по лестнице и, пройдя двор, углубился в темные аллеи большого сада, примыкавшего к дому министерства иностранных дел.

В то же самое время в нарядной и ярко освещенной гостиной того же здания сидели пожилая дама и молодая девушка, занятые легким женским рукодельем. В стороне стоял чайный стол, и веселое пламя заставляло воду в чайнике напевать ту своеобразную песенку, которая для англичан, вкупе с чириканьем сверчка, составляет музыку домашнего очага, мелодичный привет родины.

Дамы были: госпожа Бисмарк, супруга министра-президента, и ее дочь. Возле них сидел советник посольства фон Кейделль, ближайшее доверенное лицо своего начальника.

Говорили о берлинских новостях дня, о театрах и обо всем прочем, способном интересовать общество. Госпожа Бисмарк часто с тревогой и озабоченностью поглядывала на дверь.

– Не знаете ли, кто у моего мужа? – обратилась она к советнику посольства. – Я боюсь, что такой чрезмерный труд серьезно повредит его здоровью, и мне в самом деле досадно каждое посещение, сокращающее немногие минуты отдыха, которые он проводит вечером у нас и которые хоть отчасти успокаивают напряжение нервов.

– Насколько мне известно, – отвечал Кейделль, – у него нет больше никого и он, вероятно, заканчивает какие-нибудь спешные дела.

Дверь отворилась, и вошел Бисмарк. Он нежно приветствовал жену и дочь, подал Кейделлю руку и подсел к маленькому кружку.

Фрейлейн фон Бисмарк готовила чай, а слуга тем временем подал министру-президенту большой граненый стакан пенящегося баварского пива, которое тот с видимым удовольствием сразу отпил до половины.

– У меня был фельдмаршал Врангель, – сказала госпожа Бисмарк, – очень желал тебя видеть, но я его не пустила и сказала, что ты очень занят.

– Благодарю тебя, – отвечал ей Бисмарк. – Я в самом деле не мог его сегодня принять. Дела запутываются все больше и больше, и необходимо величайшее спокойствие, чтобы собраться с мыслями и сосредоточить волю, – прибавил он задумчиво, причем озабоченное выражение, очевидное в нем уже при входе в гостиную, проступило еще резче.

– Фельдмаршал принес мне прелестную вещицу, – продолжала женщина, взяв со стола конверт, – и заставил от души посмеяться.

Она вынула из конверта фотографическую карточку и подала ее мужу.

Бисмарк взглянул на карточку, и тревожное, озабоченное выражение в лице его сменилось веселой улыбкой.

– Ага, – сказал он, – мой портрет с маленькой Луккой уже в продаже? Ну что ж, я не имею ничего против – мы оба оказываемся в весьма приличном обществе. – Он, смеясь, разглядывал карточку и продолжал: – Я встретился с ней на днях на Унтер-дер-Линден, проводил ее недалеко, и она горько жаловалась на скуку. «Не могу ничего придумать, разве пойти и сфотографироваться?» – капризничала она. Я предложил разделить с ней это оригинальное развлечение, и таким образом возникла эта маленькая, но тем не менее высококомичная картинка, о которой, конечно, будут много болтать. Tant mieux [15] – собака Алкивиада!

15

Тем лучше (фр.).

Передав карточку жене, Бисмарк снова погрузился в мрачное раздумье.

Через несколько минут, когда водворилось молчание, он поднял голову, обратился к Кейделлю и сказал:

– Не сыграете ли вы нам что-нибудь, любезный Кейделль?

Кейделль встал и направился к открытому роялю на другом конце комнаты.

Он взял несколько аккордов и затем начал мастерски, поразительно отчетливо и сильно исполнять род прелюдии, которая, развиваясь порывистыми переходами, созидая и разрешая диссонансы, попадала, казалось, в тон настроению министра.

Бисмарк встал и начал ходить медленными, большими шагами по комнате, тихо выступая, чтобы не прерывать музыки и ничего не утратить из впечатления, которое она, очевидно, на него производила.

Кейделль продолжал играть, все глубже и дальше погружаясь в мир звуков. Постепенно борющиеся между собой аккорды становились яснее, диссонансы реже и мягче, и после простого перехода тихими тонами он начал Двенадцатую сонату Бетховена.

Как только прозвучали простые и вместе с тем так глубоко трогательные тоны темы, Бисмарк приостановился, зрачки его расширились и легкая улыбка, заигравшая на губах, доказала, что Кейделль угадал способ благотворно подействовать на начальника.

Министр-президент продолжал ходить по комнате, и пока превосходные вариации, гигантской творческой силой звукового поэта вызванные и развитые из простой первоначальной темы, завершали величественную звуковую картину, на лице государственного деятеля отражалась сильная внутренняя борьба. Он то нерешительно приостанавливался, произносил вполголоса отрывистые слова, то снова стремительно и порывисто шагал по комнате, теряясь взглядом в каких-то широких пространствах за пределами окружавшей его обстановки.

Госпожа Бисмарк следила глазами за мужем, озабоченно вглядываясь в его оживленное, неспокойное лицо, но ни словом не прерывала молчания.

Кейделль между тем дошел до той поразительно прекрасной фразы сонаты, которую Бетховен обозначил надписью: «Marcia funebre sulla morte d’un Eroe» [16] , – и глубоко потрясающие аккорды этого марша раздались в гостиной.

Бисмарк остановился. Сильная рука его оперлась на спинку кресла, глаза устремились вперед, и он вслушивался в потрясающие звуки с таким выражением, как будто на него снизошло вдохновение.

16

«Похоронный марш на смерть героя» (ит.).