За закрытыми ставнями

— А дача?

— Что, батенька, дача? Слава Богу, что мы с официальным обыском туда не явились и что о нашем приключении ни одна живая душа не знает. Дача эта нежилая.

— Как так? А разве Прайс там…

— Никогда не жил! Я хозяина дачи разыскал и узнал, что еще ранней весной у него был господин, назвавшийся Прайсом, и снял эту дачу, заплатив за все лето, в чем он ему и расписку выдал, а потом так и не явился, а ключ от дачи и по сие время у хозяина находится.

— Ты в эту дачу, надеюсь, заглянул?

— Угадал. Обстановка все та же, какую я через окно видел, когда ты ее фонарем освещал, — но…

— Что но?

— На пыльном полу ни признака следов нет, и не только той женской ножки, которую ты тогда обнаружил, но даже и твоих собственных.

— Вот так штука! А наводил ты справки у кого–либо из его знакомых?

— Был чуть ли не у десятка уважаемых граждан, которые принимали его у себя, и все, точно сговорившись, дают один ответ: да, он у меня бывал, но положительно не помню, где и когда я его к себе пригласил и как–то даже не возникал вопрос об отдаче ему визита. Бывал человек у многих, а почему и для чего, никто не знает, да и только!

В глубокой задумчивости ходил Зенин по аллее. Никак не может разобраться в сообщениях Орловского, а знает его слишком хорошо, чтобы предположить какое–нибудь упущение. А тут ведь Кнопп ждет и, как ни вертись, а являться к нему нужно.

— Едем, Александр, довольно отдыхать!

Против всякого ожидания Кнопп встретил и выслушал их довольно спокойно. Проживание без прописки до уголовного розыска не касается, поговорить же с кем следует о таком нежелательном явлении он взял на себя. Зенина же напутствовал следующими словами:

— Поезжайте немедленно и, во что бы то ни стало, разыщите брата Аннушки, а я здесь, прежде всего, постараюсь спасти невинного Брандта и, авось, попутно удастся осветить это роковое дело.

Похвалил Кнопп также Орловского за осторожное наведение справок:

— Не хватало еще, чтобы и этот «человек воздуха» попал в печать. Довольно уж и без того на нас собак вешают, — были его заключительные слова.

В ту же ночь экспресс увозил Зенина на юг. Расположившись в удобном спальном вагоне, он долго не мог уснуть. В монотонном стуке колес слышалось ему насмешливое:

— Сорвалось… Сорвалось… Сорвалось…

Глава 23 Богомольцы

Длинная, широкая, обсаженная по бокам деревьями, бесконечная дорога, так называемый «большак».

Много по ней ездит всякого народа и на лошадях, и на волах, но еще больше в летнюю пору ходит пешком.

Идут такие пешеходы с котомками за плечами, медленным усталым шагом, редко в одиночку, а большею частью группами.

Это богомольцы.

Чем ближе к Киеву, тем, кажется, их все больше и больше.

Да и диво ли? Ведь со всех концов необъятной матушки- России они собираются.

Идут сюда просто угодникам святым поклониться, идут и по обету, а больше всего со скрытым покаянием, с тоской безысходной на душе.

По одному из таких «большаков» идут две богомолки — старуха и молодая бабенка.

Еле–еле. Молодая–то, видать, больше старой притомилась.

— Сядем, бабушка, силушки нет идти.

— Смотри, глупенькая, сядешь — трудно вставать будет. Это уж я опыту знаю.

— Притомилась уж очень, не могу больше, да и глазынь- ки болят. С Костромской губернии я; у нас все больше леса, летом прохлада–благодать. А здесь, кабы не деревья при дороге, пропасть можно. Глядеть больно: все–то поля да степи, степи без конца.

Остановилась бабенка, прикрыла рукой глаза от солнца и с тоской посмотрела в одну и другую сторону…

Вот уж поистине:

Нивы, покосы да ширь поднебесная,

Солнце нещадно палит.

Да уж, палит. Непривычному человеку и не выдержать.

— Бабушка, как это здесь народ–то живет?

— Так и живет, да еще и Бога благодарит, глупая. Сколько мы сел да деревень прошли, видела ли ты грязь да бедность непокрытую? Хорошо живут; хатки все белые, при них для прохлады садочки вишневые разведены, а народ все рослый, здоровый.

— Угрюмый он, бабушка. Точно солнце у него всю душу иссушило. У нас ласковей, проще.

— А ты полно–ка Бога гневить. Ишь ведь — всем недовольна. Если уж отдохнуть хочешь, так сядем вот под ту грушу, помолясь, и подкрепимся чем Бог послал.

Сели. Вынули хлеб из котомок. В жестяных чайниках за плечами вода. Размочили хлебец, поели, водой запили. А вода теплая — нагрелась от солнца — невкусная.

Старуха прикорнула у канавки и той же минутой заснула.

Молодая прислонилась к дереву, глядит в даль — задумалась. Видно по ней — невеселые все думы. Вспомнилась ей родная деревня и их избенка на самом краю. Старая уж избенка, на один бок покосилась, оконца маленькие, калитка на одной петле еле держится. Двор наполовину раскрыт, да и на хате солома на крыше почитай что сгнила.

А как хорошо в ней жилось. Мама, всегда ласковая, любила и жалела, как могла баловала свою Груню. «Ну, и Груня ее была хороша, — вспомнила она себя. — Высокая, статная; лицо — кровь с молоком, коса русая ниже пояса, и в ней лента алая бантом завязана…

Хорош был и Гришутка — сын старостин. Любились как с ним, миловались. Думали: счастью конца не будет. Выйдут, бывало, в праздник на гулянье, — все заглядываются: хороша пара! Только отец у него такой строгий да властный. «Не хочу, говорить, снохи от бобылки–нищенки. Перед людьми зазорно, дом осрамишь!»

Гришута — да и мать его — в ногах валялись, молили… Куда тебе! «Убью, — говорить, — а не позволю»!»

Как ни бились, а ничего не поделали.

Сосватали ему невесту из дальних. Не очень, сказать, красивую, но богатую. Тоже одна дочь у отца.

На Грише лица не стало. О Груне и говорить нечего.

Позвал Гриша попрощаться.

День был погожий, солнечный. Идут стежкой по полю, — по бокам рожь высокая, урожайная, васильки синие, ее цветочки любимые, среди золотых колосьев улыбаются: «Что, дескать, не рвешь, венка не плетешь, на русую голову не надеваешь?» В небе ясном жаворонки песней заливаются, а они идут, как к смерти приговоренные.