За зеркалами

Поэтому сейчас я злилась на себя за то, что поверила ему…и тут же ругала себя за свои сомнения и отгоняла мысли, что Люк был прав: чтобы спасти свою шкуру, самые отъявленные преступники готовы часами петь о невиновности…И тут же словно разрядом молнии – а ведь Дарк ни разу не сказал, что невиновен. Ни разу за те десять дней, что провёл под арестом. Он не признал своей вины, но и не отрицал её. И я всё ещё хоть и с тревогой, но ждала вести от Эммета, через которого он обещал мне сообщить все, что разузнает. На вопрос о том, кто такой Эммет и как мне его найти, мерзавец улыбнулся своей до невыносимого обольстительной улыбкой и сказал, что парнишка сам подойдет ко мне, как только у него появится важная информация.

Согласно нашему плану, Дарк должен был отправиться в городской приют, именно в нём когда-то жил один из убитых, и мои люди уже были там в ходе расследования, но тогда Люку не удалось ничего разузнать. Конечно, местный король бездомных был прав – полицию бедняки не любили. Тем более те, кому приходилось не раз и не два переступать закон, чтобы добыть себе пропитание. А вот своим, тому, кто оказывал непосредственную поддержку каждому обратившемуся нищему, они могли раскрыть многое.

Я бросила взгляд на бумаги, лежавшие на столе и почувствовала, как пульсация боли стала ритмичнее, усилилась. Виктор, последняя жертва маньяка, убегал несколько раз из своего нового дома. Правда, не в приют, а бродил по улицам, откуда его ловили и возвращали в семью. Его родители утверждали, что мальчик просто тяжело адаптировался к смене обстановки и новой жизни. Показывали его богато обставленную комнату с редкими и дорогими игрушками на полках, демонстрируя собственную щедрость.

«– Вот этот паровоз, – его приёмная мать вытерла уголки глаз кружевным платочком, – Гарольд привез Вику из Франции. Правда, он очарователен? Вик, – еле сдерживаемое рыдание, – очень любил играть в него. Пожалуй, больше, чем в другие игрушки. А эта машинка…

А я крутила в руках красивый тяжелый деревянный паровоз, окрашенный в темно-зеленый цвет, и пыталась уловить, почему меня смущают ее слова. Что в них мне кажется неправильным…отдающим откровенной ложью…пока не понимаю – на любимой игрушке их приемного сына ни одной царапины, ни одного скола, ни одной потёртости. Будто его доставали со шкафа, заставленного игрушками, только для того, чтобы протереть пыль.

Но зачем женщине обманывать в таких мелочах? Зачем придумывать несуществующие факты об убитом ребенке? Запрос в больницу о количестве и причинах визитов к ним Виктора Хэнкса ничего не дал. Семейный доктор, адрес которого дала миссис Хэнкс, так же категорично заявлял, что проблем со здоровьем у ребенка не было. Он грустно улыбался, протирая очки за чашечкой чая, рассказывая о том, как изменилась на его глазах семья Хэнкс после усыновления мальчика.

Ничего существенного…если бы не одно «но». Все остальные дети тоже убегали или делали попытки сбежать из дома. В некоторых случаях об этом мы узнали из материалов полиции, в некоторых – от соседей или же прислуги.

А пока я понятия не имела, что творилось в этих семьях, но точно знала одно – для ребенка нет ничего страшнее, чем оказаться наедине с монстрами внешнего мира. Без поддержки, без заботливой и сильной руки родителей, без ощущения защиты. И навряд ли, детский приют, а тем более улица могла дать им всё это.

И я упорно старалась не думать о том, что гораздо более худшие монстры могли ждать их дома. Старалась, но всё же поручила Люку собрать показания всех соседей, одноклассников и друзей убитых об отношениях тех с приёмными родителями.

Чёрт… холодный пот градом по спине вместе со спазмами в висках. Сжала пальцами виски, закрывая глаза и выдыхая через рот, чувствуя, как приближается паника. Мрачная. Похожая на беззвездную ночь, когда сам воздух становится продолжением черной бездны неба, и каждый вздох причиняет боль, потому что эта бездна давит на грудь, сжимает её так сильно, что кажется, разорвет пополам. Предчувствие беды, и я боюсь…я до ужаса боюсь услышать телефонный звонок, а в трубке – обречённый голос Люка. Прошлась по комнате, массируя пальцами виски и вспоминая, как когда-то совсем маленькой смотрела на свою мать, вот так же мерявшую шагами спальню и прижимавшую руки к голове в попытках унять постоянные боли. Она принимала различные таблетки и порошки от мигрени, которые стояли на её трюмо рядом с косметическими средствами, а также приказывала Марии готовить различные отвары и настойки из длинного списка, который ей оставлял наш доктор. Каждый раз, когда приходилось заходить в её комнату, я старалась не дышать носом от запаха лекарств, который там витал, и ещё долго мне мерещилось, что от меня самой воняет ими. Я прибегала в детскую и начинала лихорадочно стягивать с себя вещи под причитания гувернантки, только чтобы не ощущать на себе эту мерзкую вонь. Для меня она ассоциировалась с беспомощностью.

Вышла на кухню в поисках своего средства. Горячий шоколад. Моё любимое лакомство. Как лучшее воспоминание из детства. Я и отец. Вдвоем в огромной кухне. Он только что отпустил Марию, сказав, что сам приготовит для своей любимой девочки шоколад. Счастливые мгновения, которых я ждала с самого утра, мучая миссис Хагрид вопросами, сколько времени и когда должен прийти папа. Чтобы вот так стоять рядом с ним у плиты и смотреть, как он закатывает рукава своей рубашки и берется за небольшую кастрюлю с длинной ручкой.

– Рано ещё, Конфетка, – ласково подмигнув, когда я протягивала ему свою чашку в нетерпении, – учись, потому что когда-нибудь уже ты мне будешь его варить. Будешь же, м?

Я радостно кивала головой, не отрывая взгляда от сильных длинных пальцев, размешивавших ложкой шоколад с молоком. Плавными медленными завораживавшими движениями.

Считая про себя секунды до момента, когда он скомандует: «Сахар», чтобы с важным видом подвинуть к нему сахарницу.

– Буду. Сама буду. Даже Марии не позволю тебе его готовить.

– Всё верно, моя девочка.

– И маме.

И тут же прикусить язык, потому что рука папы напряженно застывает, а на лице появляется неестественная, ненавистная искусственная улыбка. Потом, через несколько лет я пойму, что это была его привычная реакция на упоминание о ней. А тогда мне хотелось услышать неспешный стук ее каблуков, мама всегда носила туфли, даже дома, даже в своей спальне. Она всегда меняла платье к обеду и никогда не надевала один и тот же наряд в течение двух-трёх недель. Мне кажется, я ни разу не видела свою мать без элегантной высокой причёски, обнажавшей её изящную шею и подобранные со вкусом серьги. Любой, кто входил в наш дом и знакомился с мамой впервые, восхищался её неземной красотой: тёмными волосами, ярко-синими глазами и молочной кожей. Отец рассказывал, что сначала влюбился в ослепительную улыбку дочери своего партнера по предприятию, Ингрид, и лишь после – в неё саму. И я не могла сомневаться в его словах. Я помнила каждый комплимент, который мама принимала с этой улыбкой на губах, протягивая свою холёную ручку для поцелуя и тихо благодаря за него. Помнила, потому что ненавидела каждого, кто говорил их. Всех, кроме отца, конечно. Ненавидела, потому что так она улыбалась им. И никогда – мне.

Мне доставались другие улыбки, растерянные, раздражительные, сопровождавшиеся лихорадочным поиском в глазах няни рядом со мной, прислуги или отца. Любого другого человека, которому можно было приказать или же попросить «забрать девочку». Так чаще всего она называла меня, когда в нашем доме не было гостей. Только при них она вспоминала как моё имя, так и о моём существовании вообще.

Я пригубила напиток, приятно обжегший губы. Да, в минуты паники мне казалось, что я замерзаю. Точнее, я чувствовала, как покрывает тело холодом, и в висках пронзительно воет ветер.

Мама любила говорить обо мне со своими подругами. Но только в особом ключе – перечисляя все казавшиеся в ее глазах важными достижения.

«Учитель просто в восторге от способностей Евы к языкам…Ева, как будет на французском «булочка»?»

«Ева, сыграй нам на пианино…о, да, Ева выучила новую песню, вы обязательно должны её услышать сегодня…»

«Она просто изумительно рисует. Вы ведь помните, ей преподает это искусство сам Гарри Веллитон? Так вот он просто в восторге от её картин…Ева, принеси свою последнюю работу, дорогая.»