За жизнь мира

Чтобы понять сущность этого дара, нужно снова обратиться к литургии, снова попытаться расшифровать забытый язык ее. Действительно, в наши дни никого, за исключением единиц, не интересует то, что в прошлом так живо волновало христиан, например, праздники и их «годичный круг», суточные богослужения, т.е. все то, что «раскрывает» отношение самой Церкви к времени. Не говоря уже о простых мирянах, даже пастыри и богословы нередко утверждают, что наша «символика» устарела, оказалась несостоятельной, что у нас есть задачи посерьезней и было бы смехотворно разрешать их, относя, скажем, к Пасхе, Пятидесятнице, или, просто, к празднованию воскресного дня.

Но так ли это? Может быть несостоятельность их объясняется тем. что сами христиане перестали понимать подлинную их природу и тогда они и впрямь превратились в архаические и непонятные «символы». И, что еще важнее, не потому ли сами верующие перестали понимать эти «символы», что решили они, что религия не имеет отношения ко времени, ибо она есть спасение и бегство от времени, а не преображение его.

Мы должны понять, что не в том главная трагедия, что христианство пошло на недолжный компромисс с «миром сим», а в том, что «спиритуализировав» себя, оно превратилось в «одну из религий», обслуживающих людей и их .духовные нужды», тогда как вошло оно в «мир сей» как победное благовестие Царства Божьего, разрушения смерти и спасения, созданного Богом мира. Как и другие «спиритуалистические» религии, христианство сосредоточило все внимание свое на «душе», противопоставив ее «телу». Христиане впали в соблазн вообще отвергнуть и игнорировать время, но, тем самым, они отдали время во власть утопий, идеологий, веры в нескончаемый «прогресс» и в конечное торжество «земного счастья...». «Спиритуализация» христианства и есть, поэтому источник «секуляризации» мира, его жизни, его культуры, его, как говорят теперь, ценностей. Христиане стали утверждать, что раз Царство Божие — «не от мира сего», то время «мира сего» вообще не представляет религиозного интереса и что .духовная жизнь» состоит в уходе из него. И своего они добились. Они порвали со временем, предварительно наполнив его «христианскими символами» и теперь сами не знают, что делать с ним: действительно, невозможно, как говорят в Америке, «вернуть Христа в праздник Рождества Христова (действительно ставший «коммерческой», самой что ни на есть «материальной» вершиной года), если Он не «искупил», т.е. не наполнил смыслом само время.

Но есть среди христиан и те, и их все больше и больше, которые приняли, своим сделали время, как понимает его расцерковленный, «секулярный» мир. Это время буквально обожествленное, как прогресс, как вечная гарантия, что завтра будет лучшим, чем сегодня, что мир есть «научно доказанное» развитие, имеющее исполниться как всеобщее счастье... И вот, христиане, и целые «Церкви», восторженно включаются в эту «борьбу за прогресс», своими делают «научные идеологии» этот прогресс доказывающие и призывают христиан активно участвовать в этом служении миру и человеку.

Опять, как видим, - дихотомия духовности и активизма. Опять внутреннее раздирание христианского благовестия, опять — «редукция» христианства либо к индивидуальному «душеспасению», либо к очередной «борьбе» за него или иные «секулярные» ценности.

В свете сказанного и уместно задать вопрос: почему Христос явился в мир в определенный момент человеческой истории — момент, который Апостол называет «полнотой времени»? Почему воскрес Он в первый день после субботы? Почему Он Духа Св. послал на Церковь Свою и тем исполнил ее, в праздничный день Пятидесятницы? Почему, иными словами все, что Он делал и совершал, не только совершал Он во времени - что самоочевидно — но и по отношению ко времени, тем самым наполняя время новым смыслом, новой силой? Для того ли только, чтобы мы могли «символизировать» все это в благолепных богослужениях, «изображать», а потом забывать? Вот на этот вопрос и нужно ответить в первую очередь.

2.

С самого начала христиане имели свой день и в «природе» этого дня мы и находим первый «ключ» к христианскому опыту и восприятию времени. Однако, чтобы понять этот день и все огромное значение его в жизни Церкви, мы должны вернуться к эпохе, предшествовавшей примирению Церкви с Империей, и, примирением этим порожденного, указа императора Константина, которым он объявил «день солнца» (т.е. воскресение) еженедельным днем отдыха. Этот декрет Константин издал, конечно, с самыми лучшими намерениями, в ревности о своей новой вере и Церкви. На деле, однако, это превращение «дня Господня» в «день отдыха», в христианский эквивалент иудейской субботы, а в будущем — мусульманской пятницы — привело к постепенному забвению христианами его первоначального и, поистине, уникального значения и места в жизни Церкви. Но, неведомое для большинства христиан, значение это сохранилось, ибо оно легло в основу литургической жизни Церкви, ее строя и духа, так что, зная это, или не зная, празднует этот день Церковь не как «день отдыха», не как «священный», отличный от всех прочих — «профанных» дней, а как явление в нашем, падшем и разбитом, времени первого дня нового творения, дня нашего, т.е. Церкви, восхождения в невечерний день Царства Божьего.

В Ветхом завете, исполнением которого, в христианской вере, является Новый Завет, счет времени определяется цифрой семь, означавшей полноту времени, а также совершенство и полноту мира, сотворенного Богом. Бог сотворил мир в шесть дней и, завершив творение, «благословил Бог день седьмой и освятил его, ибо в оный почил Он от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал» (Быт. 1 : 25). Т.о. в иудейском календаре празднование седьмого дня было как бы вхождением в «добро и зло» — в совершенство, красоту и полноту мира Божьего и в наслаждении покоем Божиим. Седьмой день знаменует собой радостное пришествие мира. Это не столько «запрет труда», сколько деятельное участие в «субботней радости», в Божественном покое, как причастии творению Божьему, как увенчанию дара Божьего...

Но вот этот «благой» мир, который заповедано было праздновать в день седьмой, в субботу, на деле оказался и миром падшим. Он подчинился греху и уделом его стали смерть и распад, его седьмодневное время — временем измены Богу и отпадения от Него. Но падшее время это Христос сделал временем спасения, той «историей спасения», которую рассказывает, о которой благовествует Писание Ветхого завета, ибо когда отпал человек от Бога, Бог «не отступил от него,... дондеже не вознес его на небо и Царство даровал будущее...»

Суббота, как исповедание и празднование Божественности мира, как Божьего «добро зело». Суббота — как знание падения мира и раскаяния в нем. Суббота — как обращенность к будущему, к грядущему пришествию Спасителя и спасения мира — вот опыт и предание, в свете которых мы можем понять истинное значение христианского «дня Господня». Ибо само это понятие возникло, прежде всего, в Ветхом Завете. В поздних апокалиптических и пророческих писаниях появляется возвещение «дня Господня» — т.е. дня исполнения Богом обещанного спасения, победы Богом «князя мира сего». Этот «день Господень» называют и днем первым и днем восьмым. Первым — потому что с него начинается новое время нового творения; восьмым — потому что новое время уже вне времени, подчиненного цифре семь, и время вечное, «невечернее» и не упирающееся в смерть... И вот этот то День первый и День восьмой и стал в Церкви основой всей литургической жизни, ее эсхатологической сущностью.

Христос воскрес из мертвых в первый день после субботы. В субботу Он «почивал во гробе от всех дев Своих», от завершенного крестом и смертью — нового шестидневного творения. Но жизнь этого нового творения началась «зело заутра в первый день», когда жены мироносицы услышали «Радуйтесь!» и увидели Воскресшего Господа. И вот этот день первый и восьмой, потому что Он вечен, есть день «невечерний» и стал днем Церкви, источником ее жизни и даруемой ею радостью. Церковь пребывает в «мире сем», ибо оставлена она в нем для свидетельства о совершившемся спасении и о Царствии Божием. И это значит, что живет она в старом времени падшего мира. Но если живет она в нем, то это не значит, “то живет она им, и в подчинении ему. Каждую неделю — в первый день после субботы — ей дано и заповедано выходить из этого «старого» — греху и смерти подчиненного — мире и восходить в невечерний день Господень, в царство Божие, в то вожделенное отечество» ~ »status patriae», о котором и свидетельствует она в «мире сем». Этого дня Господня нету в календаре «мира сего». В этом календаре — он всего лишь первый день еще одной «седьмицы». И только церковь, совершая Евхаристию, таинство восхождения, знает и узнает день этот как день восьмой, и в нем причастие Св. Духу и Царству Божию...

Мы так привыкли, что уже и не замечаем больше, что строй церковной жизни определяется в наших уставах, типиконах, служебниках — цифрой 8. Прежде всего, Христос, после воскресения Своего из мертвых, является ученикам Своим «через восемь дней»(Ин. 20:26). И этим же восемь до сего дня пронизана вся богослужебная жизнь Церкви. Восемь гласов, восьмидневные по-празднества и предпразднества, структура «времен года» и т.д. — об этом знает каждый, кто хоть немного знает церковное богослужение, но, увы, все это давно перестало приниматься в «богословское внимание» и превратилось просто в «предписание», освященное древностью и потому хранимое Церковью, но не имеющее отношения к ее вере и опыту.

И потому что «восьмой» день не от мира сего и только Церковь знает его, совершается и празднуется он «дверем затворенным», тайно от мира. После воскресения Его из мертвых даже ученики не «узнавали» Своего Господа, присутствие Его в мире уже не имело той эмпирической достоверности, которую имело оно до Воскресения. Ученики узнавали Его в «преломлении хлеба», в «реальности» не земной, а небесной, узнавали в День Восьмой, в Таинстве Царства.

Таково место времени в христианском предании. В нем, как мы видим, оно преображено. Ибо жизнь Церкви состоит, прежде всею, в ритме ожидания и исполнения. В христианской вере время есть ожидание, чаяние, приготовление. «И Дух и Невеста говорят — прииди!» (Откр. 22, 17). Но это ожидание все время исполняется. Не случайно в анафоре Св. Иоанна Златоуста, наряду с Распятием, смертью и воскресением Христа, вспоминается и «второе и славное паки пришествие» — т.е. событие будущего. А это так потому, что вся жизнь Церкви, наипаче же таинство Евхаристии, есть предвосхищение этой последней победы, предвосхищение конца и претворения его в начало. Церковь уже знает то, чего воспоминанием и ожиданием она и является... и в этом ожидании и исполнении — исцеление времени, преображение его и победа его над тленным и падшим временем «мира сего»...