Забудь обо мне

— Прости, сахар закончился, — в ответ улыбаюсь я.

Хоть мы обе прекрасно видели полный стаканчик одноразовых стиков с сахаром.

Глава девяносто первая: Сумасшедшая

— Это правда вкусно, — говорит Мила спустя пару минут, когда где-то вдалеке сверкает желтый росчерк молнии.

— Для постоянных клиентов есть ассортимент скидок — накопительные карты, карты клиента, — улыбаюсь в ответ, давая понять, что готова вести цивилизованный разговор, если она не собирается устраивать показательную порку. Хотя я абсолютно уверена, что это благодушие — затишье перед бурей.

— Спасибо, но в этом районе я бываю крайне редко и по особым случаям. Например, — Мила окидывает меня прохладным взглядом, — увидеться с несостоявшейся женой Марка.

Почему она не сказала «бывшего мужа»?

Проглатываю неприятный липкий ком паники, выдерживаю первую атаку и отвечаю, стараясь не упасть в грязь лицом:

— Несостоявшаяся жена Марка польщена таким вниманием и на всякий случай говорит, что в следующий раз можно просто заглянуть в мой инстаграм. Если там есть новые фоточки, значит, я жива.

— Не факт, что здорова? — снова слегка «прикусывает» она.

— А кто в наше тяжелое время бывает полностью здоров? То лапы ноют, то хвост отваливается.

— Хотела спросить — ты довольна собой? — резко меняет тему Мила. Уже не улыбается, но и неадекватной, лезущей на баррикады «брошенкой» тоже не выглядит. — Мне, знаешь, все время хотелось спросить — для чего ты все это затеяла? Это ведь ты захотела. Марк не собирался разводиться.

Я выбрасываю в урну свой почти нетронутый кусок кекса и делаю глоток крепкого горького кофе. Даже зубы сводит, но и мозги прочищает от ненужных мыслей.

— Потому что не хотела быть любовницей, — отвечаю я и, подумав, добавляю: — И потому что просто хотела и могла.

— Ты же в курсе, как называют маленьких девочек, который вот так, по прихоти, уводят мужчин из семей?

— Умницы-красавицы? — посмеиваюсь я.

— Суки и стервы, — и не думает улыбаться в ответ Мила.

— Если честно, мне все равно. — Пожимаю плечами.

Никогда, ни разу с того дня, как Бармаглот ушел, я не искала себе оправданий.

— Если ты приехала рассказать мне, что я поступила плохо, то вряд ли скажешь что-то такое, чего я уже сотню раз не сказала себе сама. — Это не попытка заработать баллы. Мне нет смысла красоваться перед женщиной, которая все равно останется в моей жизни лишь транзитным персонажем, именем, которое рано или поздно, но сотрется из памяти. — Если бы все люди на земле поступали только красиво и правильно, жили по совести, это была бы утопия.

— Ты же и так затащила его в постель, и знала, что…

— Я никогда никого силой в постель не тащила, — поправляю ее. — Глупо верить, что сорокалетнего мужика можно соблазнить гостеприимно раздвинутыми ногами. Разве что на одну ночь.

— Иногда мужчины падки на ноги, которые раздвигаются в любое время суток, — огрызается Мила. Впрочем, после паузы кое-как снова берет себя в руки.

— Мила, я правда не знаю, что ты хотела услышать, но я не собираюсь облегчать тебе задачу. Ты можешь сколько угодно верить, что у вас был охуенный брак, крепкая семья и непотопляемый корабль семейной жизни, но всего этого не было уже очень-очень давно. Задолго до того, как появилась я.

— Ты ничего не знаешь о нашей жизни. Не бывает семей, в которых все гладко и идеально. Только в книгах. Вопрос лишь в том, что одни женщины бросают все и уходят, а другие — борются за то, что им дорого.

— Ну и как — помогла тебе твоя борьба? — не могу удержаться, чтобы не съязвить в ответ. — Или ты правда думаешь, что каждая измена и каждое прощение — это ступенька к раскрытию супружеской гармонии?

— Он меня ценил. Всегда. И все его одноразовые салфетки…

— Все эти женщины были лучше тебя, — продолжаю вдалбливать в ее голову абсолютно прописные истины. — Мужчина либо верен, либо нет. Не бывает полумер. Не бывает «случайной измены». И мужская полигамия — это херня, которую придумали похотливые кобели, и в которую поверили слабые бесхребетные женщины! Куда проще поверить в какие-то идиотские законы природы, в херовы инстинкты, в то, что он сует член в другую бабу совершенно случайно и даже плачет от раскаяния, трахая другую, чем признать, что на самом деле ты — просто ничто. Настолько пустое место, что мужчине плевать на то, что однажды ты можешь узнать об измене и просто уйти. Ему плевать, что ты будешь плакать. Что его потрахушки перечеркивают годы отношений и тонны чего-то хорошего и светлого. Гораздо проще продолжать плыть по течению, сваливая все измены на его любовниц.

— Ты ничего не знаешь о любви и взрослой жизни, — подавляя крик и слезы, бросает мне в лицо Мила.

— Ты повторяешься, — отвечаю я. — И, знаешь, что? Он заботился обо мне. Когда меня тошнило — держал волосы над унитазом, чтобы я не испачкалась. Вытирал сопли, когда болела. Когда грустила — брал на руки. Он всегда был рядом. Он отвечал на мои звонки и сообщения даже когда был занят по горло. Он никогда не повышал на меня голос. Он… — Я реву в голос, но мне уже плевать, что подумает Мила. — Он дал мне счастье быть собой, такой, какая я есть — глупой, капризной, заносчивой. Он подарил мне мою мечту и ничего не попросил взамен. Он единственный мужик в моей жизни, который… меня любил. А я все это время была слепой, глухой и тупой. Самоуверенно думала, что это никогда не закончится. И… все кончилось. — Щелкаю пальцами. — Вот так, за секунду. Вся эта сказка просто завершилась. И когда он ушел, Мила, я поняла, что не умею без него дышать, разучилась ходить, потеряла слух и больше не хочу мечтать. Ты пришла меня уколоть? Мне плевать, поверь. Алисы здесь нет. Алиса осталась в прошлом, в той реальности, где она вовремя прозрела и не дала Бармаглоту уйти.

Она сглатывает.

Морщит лоб.

Часто моргает, явно сдерживая слезы.

— Ты — дура, — говорит по-бабьи скупо и сдержано, но в хорошем смысле этого слова.

— Я знаю, — растираю пальцами потеки туши под глазами. — Потому что прошло уже сколько месяцев, а я каждую минуту жду, что он позвонит или напишет, или приедет. Или хотя бы просто… появится на другой стороне улицы.

— Он умеет долго терпеть, но потом уже никогда не отыгрывает обратно, — говорит она.

Это об их браке.

И о том, что верить бесполезно.

— Ты же сама сказала, что я дура.

Пытаюсь бодриться, но это явно жалкое зрелище, раз Мила достает из сумки бумажную салфетку и протягивает ее мне. Беру с немой благодарностью и громко, как слон, высмаркиваюсь.

Когда по пустой улице проносится первый ветерок, Мила кладет в рот последний кусок кекса и допивает кофе. Все это культурно выбрасывает в урну и смотрит на меня уже совсем не теми волчьими глазами, с какими «заглянула в гости» полчаса назад.

Я встаю, зачем-то показываю искомканную и в потеках туши салфетку.

Пытаюсь улыбнуться, чтобы не расклеиться совсем.

— Я обязательно приведу ее в первозданный вид и накрахмалю, — говорю о салфетке. — Заглядывай на неделе — заберешь еще лучше, чем была.

Мила оценивает шутку почти искренней улыбкой.

— Отлично выглядишь, — говорю тоже искренне.

— Прости, что не могу вернуть комплимент, — пожимает плечами она.

— Я бы очень удивилась, если бы ты оценила красоту моих кроличьих глаз и красного носа.

Мы пытаемся как-то перевернуть эту историю нашей жизни.

Я почему-то всегда думала — и даже сегодня — что Мила всегда была где-то очень далеко, за пределами нашей с Марком истории. Она просто была — и все. И в какой-то момент я почувствовала в себе силы отодвинуть ее еще дальше, спихнуть, как ненужную отыгранную фигуру.

Но просить прощения уже поздно.

Да и вряд ли оно ей нужно.

— Он хочет детей, — вдруг говорит Мила, изо всех сил корча строгую бабу, которой в общем почти не интересна тема, которую она сама же подняла.