Забвение пахнет корицей

30 декабря, на другой день после отъезда Алена в Париж, в дверях кондитерской появляется Анни. Сейчас два часа дня – предполагалось, что в это время они будут играть у нас дома с Донной, ее подругой. Мама Донны согласилась, что девочки уже достаточно взрослые и можно рискнуть оставить их без присмотра на пару часов.

– Что случилось? – моментально настораживаюсь я. – А где Донна?

– Пошла домой. – Анни улыбается. – Тебе звонили.

– Кто?

– Мистер Эванс. – Анни называет имя единственного в городе адвоката по наследственным делам. – Мами оставила завещание.

Я машу рукой.

– Это какая-то ошибка. Мы бы давно уже об этом знали. Мами умерла месяц назад.

Анни лукаво наклоняет набок голову.

– Что же я, вру, что ли?

Я открываю было рот, чтобы ответить, но она продолжает:

– Он сказал, что Мами, типа, просила, чтобы он позвонил нам 30 декабря, не раньше. Потому что там еще есть письмо, а Мами хотела, чтобы ты его прочитала только в канун Нового года.

Я с недоверием смотрю на дочку.

– Ты шутишь?

Анни пожимает плечами.

– Так сказал мистер Эванс. Позвони ему, раз мне не веришь.

Итак, я звоню Тому Эвансу, одному из тех мужчин, которые напропалую встречались с моей матерью, когда я была ребенком. Он сообщает мне в своей суховатой манере, что действительно существует завещание и действительно имеется письмо. Я могу зайти, чтобы их получить, в любое время, хотя сегодня суббота и на носу праздники.

– Закон всегда на страже, – провозглашает он, и я подавляю невольный смешок. В городке любой знает: заглянув в офис Тома Эванса, его скорее застанешь дремлющим в обнимку с бутылкой виски, чем за работой.

На следующий день я закрываю кафе пораньше и отправляюсь в офис Тома, расположенный всего в нескольких кварталах от нас по Мейн-стрит. Солнце ярко светит, но я знаю, что буквально через пару часов оно нырнет в море, в последний раз в этом году. Анни проводит вечер с отцом, который согласился отвезти ее, Донну и еще двух девочек в Четем, на шумное празднование Первой ночи [18] нового года. Я же твердо намерена провести вечер в одиночестве на пляже, даже несмотря на то, что придется укутаться в несколько теплых шерстяных свитеров, чтобы защититься от холодного ветра с залива. В последнее время я часто думаю о бесчисленных вечерах, когда Мами смотрела на свои звезды. Вот и я хочу проводить уходящий год так же, любуясь небом там, где на него открывается самый лучший вид.

18

По традиции в США и Канаде отмечают Новый год, празднуя с полудня до полуночи 31 декабря.

Сняв куртку и шапку, я просовываю голову в кабинет Тома Эванса. Том клюет носом за столом, впрочем, бутылки виски в поле зрения не наблюдается. Я немного выжидаю, прежде чем постучать. Ему, должно быть, сейчас под семьдесят; я помню, что они с моей матерью закончили школу в один год, и на мгновение при виде его ощущаю ностальгию и тоску по маме.

Я легонько барабаню пальцами в дверь, и Том мгновенно просыпается. Он начинает перекладывать бумаги на столе, шумно прочищает горло, пытаясь сделать вид, что и не думал спать.

– Хоуп! – восклицает он. – Входи, входи!

Я захожу в кабинет, и он жестом приглашает меня занять один из стоящих перед столом стульев. Поднявшись, он перебирает бумаги в шкафу для документов, мимоходом отпуская замечания о том, как быстро растет Анни и до чего Лили, его внучке, пришлись по вкусу имбирные пряники, которые он купил в нашей кондитерской, когда ехал на Рождество в Плимут к своей сестре.

– Я рада, что ей понравилось, – отвечаю я. – Это был один из любимых бабушкиных рецептов, она пекла их к каждому празднику.

Когда мне было столько же лет, сколько сейчас Анни, я на полном серьезе считала себя главным глазировщиком пряников: мне было доверено украшать фигурки пряничных человечков шапочками, перчатками, а иногда даже наряжать самого Санту.

– Я помню, – улыбается мне Том. Он наконец извлекает из шкафа нужную папку и возвращается за стол. – Лили уже велела мне сделать у тебя заказ на будущий год. Она спрашивает, не можешь ли ты испечь пряничных человечков на коньках.

Я смеюсь:

– Она катается на коньках?

– В прошлом году помешалась на верховой езде, потом на балете, а теперь вот фигурное катание, – объясняет Том. – Даже не знаем, чем она увлечется в следующие зимние каникулы.

– Боюсь, – говорю я с улыбкой, – что к следующим зимним каникулам кондитерской может уже не быть.

У Тома округляются глаза.

– Как?

– Вот так, – киваю я. – Банк отзывает ссуду. Мне нечем расплатиться. Так что нам предстоят нелегкие годы.

Том сидит какое-то время молча, будто потеряв дар речи. Надев очки, он извлекает из папки одну из бумаг и внимательно ее изучает.

– Знаешь, будь это в фильме вроде «Этой прекрасной жизни», я бы сейчас сказал, что все жители города объединятся и сообща помогут тебе сохранить кондитерскую.

Я смеюсь.

– Точно. А Анни бегала бы и сообщала каждому, что всякий раз, как прозвенит колокольчик, у ангела появляются крылья.

Обожаю этот фильм; мы с Анни как раз смотрели его в канун Рождества вместе с Аленом.

– А ты действительно хочешь спасти кондитерскую? – спрашивает Том, помолчав. – Будь у тебя выбор, может, ты предпочла бы заняться чем-то другим?

Я с минуту обдумываю вопрос.

– Нет. Я всерьез хочу ее сохранить. Не знаю, что бы я вам ответила еще несколько месяцев назад. Но сейчас она значит для меня слишком много. Это – мое наследие, и с некоторых пор я это ощущаю. – Я хмыкаю, снова вспомнив кино. – Ну так где же щедрые горожане, а? Что-то, когда нужна помощь, их не видно.

– Хм-м-м, – мычит Том. Он еще какое-то время изучает документ, потом, сняв очки, смотрит на меня с таинственной улыбкой. – Что, если я скажу, что тебе не нужны горожане, чтобы спасти кондитерскую?

Я не понимаю, о чем он.

– Что?

– Позволь мне поинтересоваться, – продолжает Том, – сколько тебе нужно денег, чтобы покрыть все расходы по кондитерской и вернуть ее в свое полное распоряжение?

Фыркнув, я отворачиваюсь. Задай этот вопрос любой другой, он прозвучал бы возмутительно грубо. Но я знаю Тома всю жизнь, и это, конечно, не бестактность – он просто прямой человек.

– Больше, чем у меня есть, – отвечаю я наконец. – Намного больше.

– Хм. – Том снова водружает очки на нос и щурится, глядя на страницу. – А скажи, трех с половиной миллионов было бы достаточно?