Забытые смертью
Шрифт:
Фелисада дрожала от ужаса. Услышанное потрясло.
— Я и сам не помню, как за борт бросился. Жизнь стала не нужной вовсе. Но выловили под гик. Мол, не все успели моей жопой натешиться вдоволь. И кинули в каюту. Отдохнуть до ночи. Пока у «стариков» вахта кончится. Я не мог больше жить. И влез в петлю. Из нее меня повареной-юнга вытащил. Вместе с радистом откачали.
И сами, спрятав меня в рубке, к капитану пошли. Тот в госпиталь отправил. А тем временем отец с комиссией нагрянул. Устроил погром, суда потребовал. Прежде всего — над капитаном. И теми, кто меня из жизни вышибал! Ну, мужик-то он крутой — папаня! Взъярился. Потребовал, чтоб без пощады… И когда я всех виновных указал, оказалось — половину экипажа под расстрел ставить надо. Дело стали затягивать, следствие не спешило. А меня, от греха подальше, досрочно демобилизовали. Рассчитали, что время и расстояние успокоят, сгладят злобу. Отец увез меня домой. Я через полгода решил устроиться на работу поваром, вернуться на прежнее место. Я уже знал к тому времени, что никого из команды крейсера не приговорили к расстрелу. Лишь минимальные сроки в штрафбате отбыли зверюги. Отделались легким испугом абсолютно все. А капитан — всего смешнее — выговором отделался. Ну да плюнули мы с отцом. Забыть решили. К тому ж здоровье наладилось. Не хотели воспоминаньями себя терзать. Ну и взяли меня поваром в ресторан. Я на радости поначалу по две смены вкалывал.
— Почему ты не ешь? — удивилась баба.
— Я потом. Вместе со всеми… Так привык. А ты — больная. Потому и питание усиленное. Лопай, едрена мать! — шутя, приказал Килька.
Фелисада заставляла себя есть. А Килька уговаривал:
— Ешь, в жизни и не такое говно глотать доводилось и жива осталась. Тут же со старанием готовил. Усердно, можно сказать, все свое искусство и знанья вложил. А ты морду воротишь. Разве это по-людски? Должна глотать и спасибо говорить, — увещевал Килька бабу.
Успокоился, лишь когда она съела всю солянку.
— По себе знаю — в голодной требухе болезнь хозяйничает. В сытом пузе ей нет места..
— Так ты был на целине? — спросила повариха.
— Куда ж деваться, если заела окаянная баба? Днем и ночью одно и то же. С тем засыпали, под тот бубен просыпались. А тут еще теща подключилась. И тоже насела. Пока молоды — мир посмотрите. Может, впрямь вам тоже повезет. Пока детей не родили, дорога легкой будет. Появится ребятня — руки свяжет. Так и останетесь на одном месте пеньками гнить, тянуть от получки до зарплаты. Мы, старики, не вечные. Испробуйте свои силы. Авось счастливей нас окажетесь. И уговорили, сбили с панталыку. Отец мой против был. Мать отговаривала. А моя змеюка заявила: коль я останусь, она одна поедет. Что ж, мол, делать, коль мужики трусливей баб нынче стали? Она подначила, а меня задело за живое. И через месяц переехали мы с ней в Кустанай. В совхоз. Где степи — шире неба. Взяли нас обоих поварами, когда вербовали. А по приезде кем только не довелось вкалывать. Две зимы плотничал. Потом на тракториста выучился, пять лет на полях мантулил, пока совхоз столовую построил. Я к тому времени все перезабыл. Да и желающих работать поварами оказалось втрое больше, чем нужно было. Не стал я бабам дорогу переходить. Совестно было, да и втянулся. На тракторе себя как-то больше мужиком почувствовал. К тому же и заработки держали. На них мне грех было жаловаться. И хозяйством обзавелись, как все семейные в том совхозе. Нам и вправду дом дали. Я его вместе с мужиками доводил до ума. Казалось, не хуже людей устроились. Мою дуру пусть не в столовую, в библиотеку взяли. Работа легкая. Мало получала, зато не надрывалась с котлами. Не простывала. Не боялась проверок всяких засранцев-санврачей. Никому не кланялась, ни от кого не зависела. На работу что на праздник наряжалась. Губы красила, одеколонилась. Я, дурак, и радовался, что моя баба пупок не рвет, — усмехнулся Килька. — А через некоторое время стал замечать, что мужики, глядя на меня, посмеиваются. Я вниманья не обращал. Потом мне, после работы, механик подсказал, чтоб за женой своей последил немного. И что думаешь? Застал! Застукал на горячем! Выкинул из дома под сраку. И домой своим написал. Мол, скурвилась благоверная! Беру с нею развод. Хочу вернуться домой с чистым паспортом и расчетом. Ну и, как полагается, заявленье подал. А мне месяц на обдумыванье дали в надежде, что помиримся. Да куда там? Она уже по рукам пошла. Со всем селом перетаскалась. А я что, свой хрен на помойке поднял, чтоб ее опять принять? Да еще, лярва, меня опозорила, пидором ославила на весь совхоз. Вроде я как мужик ни на что не годный. Ну, разобрало меня. Отомстить решил. Доказать всему люду. И через неделю женился на своей прицепщице. Страшненькая, зараза, была. Ну да не до выбора. Думалось, чем страшнее, тем вернее. На красивой уже обжегся. Эта — даром никому не нужна. На нее лишь ночью смотреть можно было. А днем, если назад, на прицеп не оглядываться — совсем терпимо. Не искать же мне бабу на танцульках. Времени не было, и возраст не тот. А эта — всегда рядом, за спиной. Недалеко ходить. Сплюнул иль высморкался — враз достал. В ее страшноте плюсов много нашел. На нее не то мужик, кобель не оглянется, черт заикой останется. Если кто по пьянке поймать захочет, глянет в рожу — не только протрезвеет, перед собственным хреном извиняться станет до конца жизни за то, что по глупости импотентом оставил…
— Батюшки! Зачем же такая нужна? Как жить с нею? — посочувствовала Фелисада.
— Потому что сплетни отмести решил. И доказать, и отомстить, и порвать намертво с первой. Вот и женился. Всем на смех, себе назло!
— Бедный Килька. Зачем так угораздило? Ехал бы домой. Нашел бы путевую женщину, — пожалела Фелисада запоздало.
— У меня другого выхода не было. Не придумал. Я очень спешил, чтобы заткнуть всем пасти. Ведь моя бывшая трепалась: вроде она из-за моей неспособности не беременела и не рожала!
— А почему у вас за все годы не было детей? — спросила Фелисада.
— Да потому, что она не хотела! Это вся моя семья знала. Она первую беременность оборвала. И после того не беременела. А ведь врачи ее о том предупреждали. Я просил. Так эта дура не захотела в восемнадцать стать матерью. Говорила, мама ее не советует. Рано, мол. Успеется. Поживите для себя. Успеете сопляков навалять. Дурное дело — не хитрое. Так и осталась в бесплодных, а я — бездетным. Не ей, мне надо было бы хай поднять и тещу из дома в шею выкинуть. Да воспитание не позволило. — Он матюгнулся в кулак.
— А за что тебя Килькой зовут?
— За службу в Морфлоте. Никитин так придумал. За ним и другие. Ну и ладно. Килька — тоже рыба. Хорошо, что не обидное, — рассмеялся Николай и, помолчав,
сказал: — В детстве бабка все Миколкой меня звала. Дед — Миколаем. Как мужика.— А куда же ты свою вторую жену подевал? На прицепе забыл? — спросила Фелисада.
— Ты понимаешь, что случилось-то? Пока она незамужней была, головы не поднимала. От людей харю прятала. Когда женой стала, возомнила, что она вовсе не страшило, раз я на ней женился. И рыло подняла, пасть разевать научилась. Уже на первом месяце жизни заявила, что раз я повар, то и готовить должен сам. На обоих. Добро бы попросила с лаской, ну… как бабы умеют. Чтобы мужик с охоткой взялся. Так нет же! Чуть ли не в приказном тоне. Понял бы, если б она перегружена была, уставала иль болела. Ну я и послал ее. Пригрозил: если хлебало отворит — как лягушку, за ногу из дома выброшу. А про себя решил не расписываться с нею, когда развод с первой получу. Прицепщица моя усекла, что поспешила с уздечкой ко мне подходить. Да и я допер. Запряг ее на работе круто. Без отдыху на прицепе сутками держал. Изматывал так, что она не слезала — вываливалась с прицепа. По малой в кусты раз в сутки еле успевала. За всю посевную, может, два раза в бане была. И деньги я ей не отдавал. Хватит! На одной накололся. И выдавал лишь на питание. Готовила она, надо сказать, неплохо. И чистюля оказалась редкая. Все в доме привела в порядок. Чуть передышка — стирает, белит, моет. Без дела не была. Но характер — дрянь. Видно, часто ее обижали. Мстительная, мнительная, ругливая, она ревновала меня к каждой барбоске. Бывало, поздороваюсь с продавщицей магазина — скандал дома. С парикмахершей пошучу — истерика. С банщицей заговорил, моя кикимора неделю со мной не разговаривает. Ну, как-то вывела из себя. Побил легонько. Она — в милицию… Меня вызывают. Мол, чего это ты дома буянишь? Я и рассказал участковому, как живу. Тот мне и говорит: «Как мужик мужика — понимаю. Но, если она еще одно заявление принесет, не обижайся, вынужден буду принять меры».
Я его враз понял. Пришел домой, кикимора выжидает, что я ей плюх добавлю. А я соседа позвал. Кузнеца. Попросил его побыть у меня недолго. Едва он вошел, я прицепщицу собирать стал. Все ее тряпки, шмотки запихал в сумки, выставил за порог. Ее позвал. Она, глазам не веря, вышла. Указал я ей на калитку и попросил забыть мой адрес. А кузнецу объяснил, зачем позвал, чтоб эта стерва, сунувшись мордой в угол, не оклеветала бы меня в милиции. А утром закрыл дом на замок и, выйдя на работу, попросил механика дать в прицепщики кого угодно, но не бывшую змеюку. Но, поверишь, два месяца она меня изводила. Приходила на трактор, обратно просилась. Но уж дудки. За три месяца я с нею столько натерпелся — врагу бы не пожелал. Я из-за ее ревности, даже спустя год, с бабами боялся разговаривать. Но самое страшное не это. А то, что через год вызывают меня в суд для установления отцовства и выплаты алиментов. Вот тебе и чучело! Я чуть не обалдел. А кикимора стоит и скалится. Мол, этот негодяй даже не навестил ребенка ни разу… Я кузнеца в свидетели приволок. Мол, даты не совпадают. Выгнал год назад. Слона она, что ли, носила? Эта же зараза бесстыжая на весь суд заявила, что приходила ко мне после ссоры и делила постель. Я прицепщика своего в свидетели привел. Он у меня жил после того, как я кикимору выгнал. Но его показания суд не учел. И я потребовал экспертизу. И что ты думаешь? У ребенка ее группа крови оказалась. Поди докажи, что не мой, когда других проверок, кроме анализов крови, не проводят. Я чуть не свихнулся. Но алименты на чужого платить заставили. Но село есть село. Узнал я вскоре, с кем сучонка нагуляла. Поймал его в потемках. Прижал так, что душу чуть не выпустил. Признался, гад. Я его в милицию, пока не передумал. А он и вякни, мол, я его под угрозой расправы заставил сказать такое. Участковый меня за шиворот и в камеру. Просидел я в ней десять дней. И как только вышел, вмиг рассчитался, продал дом, хозяйство. А меня — за жопу. Куда? От алиментов скрыться хочешь? Не выйдет! И шлеп мне штамп в паспорт. Теперь, говорят, оставь обратный адрес, чтоб знали, куда исполнительный лист посылать, и езжай! Я назвал соседний совхоз, куда и впрямь ездил насчет работы. А сам за чемоданы и ходу с целины. Глаза бы мои ее не видели. Приехал я домой, к своим. А тут — теща бывшая подваливает. И все с уговорами, увещеваньями, чтоб я с ее дочкой помирился. Мол, чего не случается по глупой молодости? Нынче уж остепенилась. Дома живет, никуда не выходит, ни с кем не встречается, по мне тоскует. Любит, значит. Работает в ресторане. Все ее уважают. Вот только меня ей недостает. Ну и мои, не зная ничего, взялись уговаривать, чтоб простил девочку. Мол, ошиблась, с кем не бывает? И тут меня будто кто кипятком обдал. Все горькое вспомнилось. Взял я тещу за шиворот, к двери потащил. А она вывернулась и говорит: «Не спеши, сынок, меня выкидывать. Не серди. Не то я тебя так возьму, что не только из дома, из города выметут. За уклонение от алиментов».
Килька заварил чай. Подал Фелисаде.
— Пей. Покуда свежий.
В это время в теплушку вошел Петрович. Взлохмаченный после сна, он сразу подошел к поварихе, тронул лоб бабы. Довольно улыбнулся:
— Слава Богу! Жар спадает. Значит, одолеем хворь! Так иль нет, Килька?
— Стараюсь вышибить простуду, — подтвердил Николай. И проворно положил солянку в миску, подал Петровичу. Тот ел не торопясь.
— Не скучно тебе с Килькой? — спросил старик повариху и добавил: — Он у нас не из общительных. Лишнего слова из него не вытянешь. А все бабы! Жизнь изувечили ни за что! Опаскудили душу, судьбу. Вот и прозябает бедолага средь нас. Да и не один он, — опустил седую голову, вздохнул тяжело, со стоном.
— Я ей как раз о себе рассказывал. Как на исповеди. Отвлекал от болезни. Чтоб за моими горестями меньше о своих вспоминала, — сознался Килька.
— Еще бы не горевать! Восемнадцать лет за чужой хрен платил бы, — качнул головой и добавил: — Почти десять лет на чужого высчитывали. С каждой получки. А недавно та стерва замуж вышла. Вместе с дитем взяли. Вот и прислала она нашему Кольке письмецо. Целое послание. Мать ее в задницу, суком бы выдрать! Чтоб таких баб земля живыми проглотила!
— И что она написала?
— Обозвала последними словами. Какие от пьяниц только и услышишь. И сообщила, что нашла замену — путевого человека, выходит за него замуж. А он и ребенка на свою фамилию берет. Усыновляет. А вот Колька, сукин сын, пусть знает, что все десять лет на чужого платил алименты. А деньги эти она ему не вернет. Платил бы и дольше, да муж настаивает на усыновлении. И она отныне его фамилию носить будет. Настоящей женой признал. На всю жизнь. Не то что ты, паскудная свинья, — назвала Кольку и в конце послала его так, что мы — мужики — удивились. Вот тебе и баба! Слабая! Колька тут с неделю оглушенный ходил. Столько лет его доили, а в итоге еще и облажали, как последнего дурака!
— Не все бабы такие! Бывают, конечно, всякие. Не без того. Как и ваш брат, черт родственником иного признать постыдился б, — успокаивала повариха.
— Это верно, но почему всем нам, здесь, не повезло? И каждому вместо бабы по кобре судьба подкинула. Словно мы проклятые. Иль на погосте родились, что нет солнца над нашими головами, вырвалось отчаянье у Кильки.
— Скажи спасибо, что не до восемнадцати, а лишь десять лет платил на чужого. Что забрала, отозвала исполнительный лист. Теперь полную зарплату получаешь. А то бы получил такое посланье, когда полностью все бы выплатил. Вот тогда и вовсе обидно…