Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?
Шрифт:
Я понятия не имела.
Я считала, что любовь – это утрата.
Почему мы измеряем любовь утратой?
Такими словами начинается моя книга «Письмена на теле» (1992). Я преследовала любовь, расставляла на нее капканы, теряла любовь, тосковала по ней и стремилась к любви…
Правда – штука очень сложная для кого угодно. Для писательницы то, о чем она решила умолчать, так же красноречиво, как и то, что она включила в книгу. Что лежит за пределами текста? Фотографы компонуют кадр, писатели компонуют свой мир.
Миссис Уинтерсон возражала против того, о чем я написала в «Апельсинах», но я убеждена: то, о чем я умолчала, осталось безмолвным близнецом рассказанного. Некоторые события приносят нам такую боль, что мы и заикнуться о них не можем, и таких событий много. Мы надеемся, что высказанное облегчит
Когда мы рассказываем истории, мы берем власть в свои руки, но неминуемо оставляем зазор, открытую дверь. Рассказ – это одна из версий, которая, однако, никогда не становится окончательной. Может быть, мы надеемся, что кто-то расслышит эти паузы, история обретет продолжение, будет рассказана заново.
Когда мы пишем, мы излагаем не только историю, но и паузы. Слова – произносимая часть молчания.
Миссис Уинтерсон предпочла бы, чтобы я молчала.
Помните легенду о Филомеле? Ее изнасиловали, а потом насильник вырвал ей язык, чтобы она не смогла рассказать о произошедшем.
Я верю в силу литературы и в силу историй, потому что благодаря им мы обретаем дар речи. Нас не заставить молчать. Все мы, проживая травму, обнаруживаем, что запинаемся и заикаемся, в нашей речи появляются долгие паузы. Слова застревают в горле. Через язык других мы возвращаем себе способность говорить. Мы можем обратиться к стихотворению. Мы открываем книгу. Кто-то готов прийти нам на помощь и уже подобрал слова.
Мне были нужны слова, потому что в несчастливых семьях существует заговор молчания. И нет прощения тем, кто однажды нарушит тишину. Ему или ей придется научиться себя прощать.
Бог есть прощение – по меньшей мере так его описывают в одной конкретной книге. В нашем же доме Бог был ветхозаветным, так что прощение не приходило без огромной жертвы. Миссис Уинтерсон была несчастлива, и нам приходилось быть несчастными вместе с ней. Она ждала апокалипсиса.
Ее любимой песней был гимн «Господь изверг их прочь» – подразумевалось, что это о грехах, но в действительности речь шла о каждом, кто когда-либо докучал ей, то есть обо всех окружающих. Ей не нравился никто, ей в целом не нравилась жизнь. Жизнь была бременем, которое нужно влачить до самой могилы, а там сбросить. Жизнь была юдолью слез. Жизнь была подготовкой к смерти.
Каждый день миссис Уинтерсон молила: «Господи, ниспошли мне смерть». Наблюдать за этим нам с папой было тяжело.
Ее собственная мать была благовоспитанной женщиной, которая вышла замуж за привлекательного мерзавца, отдала ему приданое и дальше беспомощно наблюдала, как он просаживает его на женщин. Какое-то время, примерно с моих трех до пяти лет, нам пришлось жить у дедушки, чтобы миссис Уинтерсон могла ухаживать за матерью, умиравшей от рака гортани.
И хотя миссис У. была глубоко религиозна, она к тому же верила в духов. Поэтому ее ужасно злило, что дедушкина спутница – стареющая буфетчица с крашеными волосами – была медиумом и проводила спиритические сеансы в нашей гостиной.
После сеансов мать жаловалась на засилье в доме мужчин в военной форме. Если я приходила в кухню за хлебом с тушенкой, мне запрещалось есть, пока мертвецы не разойдутся. Это могло занять несколько часов, а терпеть довольно трудно, когда тебе четыре года.
Тогда я завела привычку бродить по улице и просить еду у прохожих. Миссис Уинтерсон меня застукала, и я впервые услышала мрачную историю о дьяволе и чужой колыбели…
Соседнюю с моей колыбель занимал маленький мальчик по имени Пол. Он был моим призрачным двойником: его безгрешный образ приходил на помощь, когда я не слушалась. Пол никогда бы не уронил новую куклу в пруд (ничтожно малую вероятность того, что у Пола вообще могла появиться кукла, мы не обсуждали). Пол ни за что бы не набил помидорами чехол от пижамы в виде пуделя, чтобы поиграть в операцию на желудке с похожим на настоящую кровь месивом. Пол не стал бы прятать дедушкин противогаз (по необъяснимой причине он завалялся у деда еще со времен войны и очень мне нравился). Пол не заявился бы в этом самом противогазе на милый праздник по случаю дня рождения, на который его не приглашали.
Если бы вместо меня они взяли Пола, всё было бы иначе, лучше. Предполагалось, что я должна была стать для своей матери подругой… какой
она была для своей мамы.А потом ее мать умерла, и она замкнулась в собственном горе. А я заперлась в кладовке, поскольку научилась пользоваться ключиком для открывания банок с тушенкой.
Есть у меня одно воспоминание. Но так ли всё было на самом деле?
Воспоминание это начинается с роз, что удивительно для такого грубого и неприятного случая, но мой дед был заядлым садовником и особенно любил розы. Мне нравилось заставать его за работой в саду: в вязаном жилете и рубашке с закатанными рукавами, он опрыскивал цветы из блестящей медной лейки с помпой. Он любил меня – по-своему, конечно. Мою мать дед недолюбливал, она его тоже терпеть не могла – не злобно, скорее с ядовитым и покорным недовольством.
На мне любимый ковбойский наряд – костюм и шляпа с бахромой. Мое тельце опоясано ремнем, с которого свисают стреляющие пистонами кольты.
В сад входит женщина, и дедушка велит мне бежать в дом. Нужно позвать маму, которая, как обычно, готовит гору бутербродов.
Я вбегаю в дом – миссис Уинтерсон снимает фартук и идет к двери.
Я подглядываю из коридора. Женщины, знакомая и незнакомая, яростно ругаются, и я не понимаю, в чем дело, но чувствую, как от них исходит что-то отчаянное и пугающее, какой-то животный страх. Миссис Уинтерсон захлопывает дверь и на мгновение прислоняется к ней. Я выползаю из своего укрытия. Она оборачивается. И видит меня – в ковбойском наряде.
– Это была моя мама?
Миссис Уинтерсон отвешивает мне пощечину, я падаю на спину. Она убегает наверх.
Я выхожу в сад. Дедушка опрыскивает розы. Он не обращает на меня внимания. И никого больше нет.
2. МОЙ ВАМ СОВЕТ: РОЖДАЙТЕСЬ
Я родилась в Манчестере в 1959 году. Хорошее место, чтобы родиться.
Манчестер расположен на юге северной части Англии.
В городе царит своенравный дух – Север и Юг здесь сплелись воедино, – неукротимый и совсем не столичный, и в то же время практичный и приземленный.
Манчестер стал первым в мире промышленным центром, его ткацкие фабрики и заводы изменили до неузнаваемости как сам город, так и финансовые возможности британских промышленников. Манчестерские каналы открыли легкий доступ к огромному порту Ливерпуля, а железные дороги переносили мыслителей и деятелей в Лондон и обратно. Этот город оказал влияние на весь мир.
В Манчестере смешалось всё и вся. Манчестер был радикальным: здесь жили Маркс и Энгельс. Манчестер был репрессивным: здесь случилась бойня при Петерлоо [3] и началась борьба с «хлебными законами». Фабрики Манчестера пряли несметные богатства, одновременно вплетая отчаяние и упадок в ткань человечества. Манчестер был утилитаристским, здесь всё рассматривалось с точки зрения «Хорошо ли это работает?» Манчестер был утопическим: с его квакерством, феминизмом, движением против рабства, социализмом и коммунизмом.
3
Битва при Петерлоо, также известная как Манчестерская бойня, – жестоко подавленный митинг за всеобщее избирательное право, состоявшийся 16 августа 1819 года на площади Святого Петра. Название содержит игру слов – в столкновении участвовали гусары, сражавшиеся в битве при Ватерлоо.
Манчестерский сплав алхимии и географии невозможно разделить на исходные элементы. Что там было, откуда взялось… Задолго до того, как в 79 году нашей эры римляне основали здесь форт, кельты уже поклонялись богине реки Медлок. Это место называлось Мам-честер [4] , поскольку «мам» – это мать, это материнское молоко, жизненная сила… энергия.
К югу от Манчестера лежит Чеширская равнина. Поселения в Чешире едва ли не самые древние из обнаруженных на Британских островах. Тут располагались деревни и странные, но прямые дороги к тому месту на широкой и глубокой реке Мерси, которое со временем назвали Ливерпулем.
4
Манчестер упоминается на римской карте дорог как Мамуций. Название представляет собой латинизированную форму предположительно кельтского слова со значением «грудь», что объясняют расположением селения на округлом холме.