Зачем Жить, Если Завтра Умирать

– Ну как ты без меня?

– Хорошо, - отвечал он, но ему хотелось закричать: "Подлая, бездушная тварь, я схожу с ума, а ты развлекаешься! Рядом с тобой будешь умирать, а ты не повернёшь головы!" - Хорошо, - повторял он, зная, что иначе в следующий раз она задержится ещё дольше.

На протяжении их совместной жизни Лецке мирился с её любовниками, закрывал глаза на попытки лесбиянства, пока она не убедилась, что секс её не интересует. Она не признавалась себе, что фригидна. Просто так устроена, что секс ей не нужен. Но у неё был свой взгляд на их отношения. "Бодливой корове бог рога не дал", - говорила она про Лецке своим подругам. И была по-своему права. Каждую мысль кодирует своя биохимия; душа, характер, склад психики - всего лишь сосуды головного мозга. А у Лецке они были не в порядке. Его мучили фобии, не давая в полной мере развернуться его темпераменту, и ему оставалось заниматься эксгибиционизмом с собственной женой.

Однако после сближения с Мезряковым Лецке перестроился. Он больше не покрывался липким холодным потом, его не посещала беспричинная паника. Он переключился на свою городскую войну, которая его мобилизовала. Реальная угроза отвлекала от мнимых, опасность вытеснила все страхи, в том числе и страх смерти. Теперь она могла прийти в любой момент - с выстрелом из-за угла, ударом ножа или другим непредвиденным способом. Лецке постоянно ждал этого, и страх смерти отступил. Потому что его побеждает лишь готовность умереть в любое мгновенье. И было ещё одно. При общении с Мезряковым Лецке становился другим - уравновешенным, выдержанным - и умнел на глазах. Их отношения позволяли раскрыться его личности, Лецке сам это замечал, поэтому ни при каких обстоятельствах не хотел их прекращать. Отец у Лецке был военным. Вместе с ненавистной фамилией сыну перешел по наследству и старенький армейский пистолет. Лецке достал его с антресолей, прочистил и, сунув в карман, не расставался с ним, когда выходил из дома.

От одиночества у Мезрякова, как и у многих в его положении, появилось вынужденное развлечение - разговаривать с телевизором, которое с годами перешло в привычку. Его реакции зачастую носили эмоциональный характер. Ему случалось плевать в экран или истерически хохотать. Много раз он собирался вышвырнуть телевизор, выдергивал шнур из розетки и не включал несколько дней, но чаще представлял своё выступление на телевидении. 5 июля 201... года его непрочитанная там лекция выглядела так:

"Суть происходящего состоит в том, что человечество, похоже, устало от великих катаклизмов ХХ столетия, надорвавшись в его войнах, разочаровавшись в общественных движениях. От идеи мирового переустройства оно перешло к скромной задаче личного благополучия, провозгласив целью индивидуальный комфорт. Исторически это мелкое время, осень цивилизации, с её "хлеба и зрелищ" ("пива и футбола" в современной интерпретации), апатией и тотальным равнодушием, к которому приводит отсутствие общих целей. Тон задаёт серое большинство, невежественная масса, разбитая на группки, загнанная в социальные ячейки. Обособленные, разобщённые, мы переживаем нашествие варваров. Вступив в первое тысячелетие Консумизма, мы в каком-то смысле вернулись в эпоху феодализма - с интернетом, телефоном и телевизором, когда этническое отступает на второй план, по сравнению с экономическим. В Средневековье за место под солнцем вели войны государства, конкуренция которых не затрагивала глубинных интересов наций. А разве сегодня единственная сверхдержава несёт ответственность за мир? За демократию? А разве современные правители ответственны перед человечеством? Перед потомками? Нет, они живут в рамках "здесь и сейчас". Как и их народы. Если так пойдёт, человек уничтожит планету куда быстрее заблудившегося астероида. Вот как обстоят дела на сегодняшний день".

После лекций Мезряков обычно отвечал на вопросы. 5 июля 201... года эти незаданные вопросы звучали так:

– А Россия? Каково её место в нарисованной вами картине?

– Россия живёт тем, что пускает свой дом с молотка. Запустевшая, она похожа на заброшенную усадьбу, в которой вместо школ открываются молельни. А не за горами и религиозные войны. Это прямое следствие тотальной христианизации: чем выше задирать Крест, тем ярче будет светить Полумесяц. За последние десятилетия Россия прошла путь от социализма с человеческим лицом к феодализму с телевизором.

Задумавшись, Мезряков сделал паузу.

– Тойнби прав, называя Россию кривым зеркалом Запада. Ещё недавно мы подражали ему в научном прогрессе, теперь состязаемся с ним в обжорстве.
– Мезряков рассмеялся.
– Ну, тут нас точно не догнать!

– Всё так безысходно? А свободный мир?

– Свободный? Что это значит? Разве у людей там на лицах выражение свободы? Тогда почему половина его населения сидит на антидепрессантах? Разве там нет тревоги за завтрашний день? Страха потерять работу? Не выплатить кредит? Разориться? Разве там не боятся социальных потрясений, экономических кризисов, скачков на бирже, террористических актов, инфляции - всего, что может поколебать свободу, основанную на материальном положении? Спросите любого западного психотерапевта: большинство не может описать своих чувств, выразить того, что с ними происходит. Они такие же замороженные, такие же зомби. И они не знают, что такое свобода! Как и мы, они живут в мире условностей, обязанностей, детерминизма, не совершив шага в неизвестность, в надежду, не испытав отсутствия ярма. Если когда-нибудь я почувствую такую свободу, то непременно сообщу.

На город опускался вечер. За окном тарахтели отбойные молотки, за стеной визжала дрель. Заложив в уши беруши, Мезряков сидел в кресле и смотрел ток-шоу "За круглым столом". Говорящие головы кивали друг другу, с их лиц не сходили улыбки. Мезряков не собирался освобождать уши, чтобы узнать предмет их беседы. Он не умел читать по губам, но по выражению лиц догадывался, о чем шла речь. Как и всегда, ни о чём. Мезряков обладал независимым мышлением и был достаточно умудрён, чтобы подпадать под влияние телевизионных авторитетов. Он понимал, что СМИ, освещая происходящее, сообщают о мало-мальски значимых вещах, зачастую неинтересных и ненужных, ведь эфир требует ежедневного заполнения. При этом они не дают общей картины, наоборот, обилием информации всячески затирают её.

Внезапно Мезряков почувствовал сильный голод, будто в последний раз ел в предыдущей жизни. Не вынимая беруши, он вышел на кухню, достал из холодильника банку сардин и накинулся на них с жадностью каннибала. Он часто ел на ночь и при этом каждый раз думал, что надо избавляться от лишнего веса. Не довольствуясь рыбой, Мезряков вымакал хлебом оставшееся масло, долго жевал размякшую кашу, потом облизал языком зубы, вычищая от застрявших крошек. Затем выключил свет, лег спать. Но ещё долго ворочался, вспоминал свою непрочитанную лекцию, казавшуюся теперь набором социологических штампов, усмехался: беда не в том, что он сходит с ума, рано или поздно все впадают в безумие, беда в том, что сумасшествие становится всё тяжелее скрывать, прикидываясь нормальным.

Интересно, а что делает Лецке?

Луна была на ущербе и не заслоняла звёзды. Антон Лецке смотрел на светившиеся окна Мерзлякова и гадал, чем тот занят. Он уже оглох от отбойных молотков, - срочно ремонтировали проходившее рядом шоссе, Москва - это вечная стройка, - и, проклиная рабочих, сжимал в кармане рукоять пистолета. Лецке и сам не знал, зачем пришёл; караулить Мезрякова было бессмысленно, очевидно, сегодня он уже не выйдет. Разве в магазин. А это зона мира. Но Лецке неодолимо влекло к подъезду Мезрякова. В роли влюблённого, простаивавшего ночь под окнами, Лецке был впервые. Странное чувство охватило его, весь мир перестал существовать, ограничившись светящимися окнами. Лецке испытывал тягостное одиночество и одновременно невероятный подъём, он знал, что Мезряков не выйдет, и тем не менее ждал его, вздрагивая каждый раз, когда открывалась парадная. В полночь свет у Мезрякова погас, а Лецке продолжал стоять под окнами.

Его мысли:

"Ерунда, как я смогу убить его? Всё зашло слишком далеко. Он мне дорог. Дороже кого бы то ни было. Умный, сильный. Чего я хочу? Мезряков как объект желания? Это смешно. И всё же я здесь. Почему? Неужели втайне ищу его благосклонности? Или даже любви?"

Он стоял, скрестив руки, скрытый от улицы гаражом, когда в свете желтого фонаря из кустов к нему метнулись две тени. Он инстинктивно отпрянул, но перед ним уже выросли коренастые мужчины в бейсболках. Они были похожи на демонов - черные блестящие глаза, коротко стриженные курчавые волосы.

– Дэнги есть?
– выдавил один с кавказским акцентом.

– И нэ дури!
– блеснул золотой фиксой другой.

Лецке прислонился к гаражу. Холодное железо оцарапало майку.

– Давай быстрэе, мы торопымся.

В горле у Лецке встал ком. Он машинально сунул руку в карман за деньгами, но достал пистолет.

– Су-ки, - неожиданно для себя зашептал он.
– Прокля-атые су-ки.

Кавказцы замерли, глядя на покачивающееся дуло.

– Нэ стрэляй, нэ стрэляй!

– Мы уходым!

Они медленно попятились.

– Су-ки, подлые су-ки!
– всё громче повторял Лецке, оставшись один.

Его трясло, он готов был расплакаться. Прошло полчаса, а он всё никак не мог прийти в себя, продолжая бессмысленно крутить в руках пистолет. Над городом плыла луна. По шоссе хищно мчались одинокие автомобили. Где-то сработала сигнализация. Её вой долго стоял у Лецке в ушах. По дороге домой он кусал от бессилия губы. Он неспособен убить! Что ему помешало? Воспитание? Мораль? Какого черта! Он просто струсил. И ничего больше. Может, всё произошло слишком быстро? Он растерялся? Если бы! О, с каким удовольствием он всадил бы им пулю, смотрел, как они корчатся, если бы не животный страх! Или страх наказания? Какая разница! Во всех случаях он тварь дрожащая! И мухи не убьёт. Не прихлопнет и комара. Нет, на этот подвиг его ещё хватит, а вот зарезать курицу - нет. И кролика, и барана. Да что там, даже живую рыбу, прежде чем разделать, он кладёт в холодильник, усыпляя в заморозке. Как он мог затеять смертельную игру? Кого хотел обмануть? Всё это выглядит мальчишеством. А зачем вовлёк Мезрякова? Манипулировать им - низко! Около своего подъезда Лецке позвонил Мезрякову.