Задиры (сборник)
Шрифт:
— Не забудь вернуться, Джеймс, — сказал дед. — Только здесь тебе будет хорошо. Ведь если выпьешь подземной водицы, она проникнет в плоть и кровь твою и останется в тебе навсегда. Она будет будить тебя по ночам и никогда не оставит в покое.
Он знал, как не по нраву бабушке его слова, поэтому старался говорить шепотом, он был настолько глух, что едва слышал свой собственный голос и, подобно всем глухим, не замечал, что на самом-то деле кричит, и голос его, казалось, отражается от стен, рассыпается эхом по всему дому, даже вырывается наружу, в залитый солнечным светом утренний воздух. Я протянул на прощание руку, и вдруг ее сжало искореженными, но мощными тисками, и почувствовал страшную силу его бесформенных пальцев, колючую заскорузлость старых, потемнелых шрамов и давящую боль от выпиравших, твердых, как
Даже разбитая, вся в рытвинах улица, по которой, видно, ездят немало, может показаться совсем заброшенной и обезлюдевшей, когда идешь по ней с ощущением, что, наверное, тебе здесь не бывать долго, а может, и вообще никогда. Я выбирал самые отдаленные переулки: мой рюкзак мог вызвать всякие вопросы, а пускаться в ненужные разговоры и напрасные объяснения не хотелось. На окраине города меня подхватил грузовик, и я проехал 25 миль вдоль побережья. Грузовик так грохотал и трясся, что разговаривать с шофером делалось невозможным, и мы, к моей великой радости, погрузились в наполненное шумом безмолвие.
Пересаживаясь то в одну, то в другую машину, я оказался к полудню совсем далеко от Кейп-Бретона, на другом берегу Канзоского пролива. Только теперь, оставив позади остров, я смог почувствовать себя достаточно свободным, чтобы стать другим, и я влез в свой новый облик, как в тщательно хранившееся, еще не ношенное платье, которое только что вынули из упаковки. Теперь я мог быть откуда угодно, даже из Ванкувера (места дальше его я вообразить себе не мог). Для меня оказаться за пределами острова было огромным облегчением, будто я боялся, что в последний момент какие-то гигантские щупальца или огромные чудовищные руки, как у моего деда, схватят меня и потащат назад. Вступив наконец на большую землю, я оглянулся туда, где темнел скалистый берег Кейп-Бретона, поднимавшийся крутой стеной из зеленовато-голубого, в белых барашках, моря.
Первым меня подхватил на большой земле старенький грузовик синего цвета с надписью на борту: «Рейфилд Клайк, Линкольн-вилл. Н. С. Мелкие перевозки грузов». Там сидели три негра. Они сказали, что направляются в сторону Нью-Глазго и могут меня туда подбросить. Правда, поедут небыстро, потому что грузовик старый, так что если я подожду на дороге еще немного, то дождусь, глядишь, какого-нибудь транспорта получше, хотя, с другой стороны, как сказал шофер, я, поехав с ними, во всяком случае, не буду стоять на месте и рано или поздно доберусь до места, а если почувствую, что невмоготу ехать в кузове, надо только постучать по крыше кабины, и они остановятся и возьмут меня к себе, но четвертым ехать в кабине запрещено, им бы не хотелось иметь неприятности с полицией. Я забрался в кузов, сел на старую покрышку, и грузовик тронулся. Солнце было уже в зените, и пекло вовсю. Сняв рюкзак, я почувствовал на месте лямок две мокрые полосы, и еще я почувствовал голод: ведь у меня не было ни крошки во рту со вчерашнего ужина.
В Нью-Глазго меня высадили у бензоколонки и показали кратчайший путь в западную часть города. Я побрел по окраинным улочкам, полным шума и чада, который проникал сквозь приоткрытые двери маленьких обжорок, где жарились рубленые жирные бифштексы и гремели автоматические проигрыватели; звуки песен Элвиса Пресли и прогорклый запах дурно приготовленной пищи лезли, смешиваясь, наружу. Несмотря на это, очень хотелось зайти куда-нибудь поесть, но все вокруг будто пронизано какой-то настоятельной необходимостью двигаться, словно у каждой проносившейся по улице машины впереди своя неведомая цель, и лишь остановлюсь я поесть, как непременно пропущу нужную мне машину. Пот тек по лицу, щипал глаза, и вся спина под рюкзаком была мокрой.
И вот когда жара, казалось, достигла своего предела, на покрытую гравием обочину съехала тяжелая красная машина, и водитель, перегнувшись через сиденье, открыл мне дверь. Это был очень крупный мужчина лет пятидесяти, с красным потным лицом и темно-рыжим чубом, налипшим веером на его мокрый блестевший лоб, пиджак был переброшен через спинку сиденья, а в кармане виднелся пластиковый футляр, откуда торчали плотным строем карандаши и ручки, воротник белой
рубашки расстегнулся, а галстук с распущенным узлом съехал набок, ремень и пуговица под ним были тоже расстегнуты, серые брюки в обтяжку чуть не лопались по швам, но все равно морщились, собираясь влажными складками, на его огромных ляжках, под мышками же проступили темные пятна, а когда он наклонялся вперед, на спине виднелись широкие мокрые пятна. Руки его, казалось, производили впечатление слишком белых и непропорционально маленьких.Мы ехали по бликующему мягкому асфальту, держась белой, будто гипнотизирующей разделительной линии. Несколько раз мужчина брал засаленный платок, лежавший рядом, вытирал ладони и темный обод руля.
— До чего же жарко, — сказал он. — Наверно, жарче, чем грешнице в аду.
— Да, действительно очень жарко.
— Ты здесь проездом?
— Да, возвращаюсь в Ванкувер.
— Ну тебе еще долго добираться, а я никогда не был в Ванкувере, только в Торонто. Дальше него на запад как-то не получалось. Несколько раз пытался добиться от фирмы, чтобы меня туда послали, но они упорно назначают мне в эту сторону. По три-четыре раза в год. Погода здесь всегда мерзкая. Или вот такая жара, как в аду, или до того холодно, что и у эскимоса испод замерзнет.
Тут он заметил девушку, стоявшую в нерешительности на обочине дороги, и дал целую очередь пронзительных гудков.
Окна открыты, но все равно очень жарко, и кажется, что красный цвет машины еще больше усиливает жару. Весь день дорога вьется впереди нас, как шипящая мерцающая змея с грязно-белой полосой посередине спины, мы покорно следуем за ее поворотами и изгибами, подобно случайно попавшим на аттракцион людям, которые вынуждены терпеть безумную езду на «горках», пока не истечет положенное время сеанса. У меня все в животе обрывается, когда мы неожиданно мчим вниз под уклон, и тут же возвращается назад, как только мы входим в поворот. Насекомые ударяются о ветровое стекло и, расплющившись, оставляют на нем желтые пятна. Шины шипят на разогретом асфальте, и временами кажется, что нас вот-вот занесет. Одежда прилипла к телу. Белая рубашка у моего спутника вся в расплывшихся темных пятнах пота. Он приподнимается, отлепившись от мокрой обивки сиденья, и, запустив руку за расстегнутый пояс, оттягивает брюки от тела. «Пусть немного проветрится», — говорит он, ерзая.
Всю дорогу мы разговариваем, вернее, болтает он, а я только слушаю, но для меня это тем лучше, я никогда раньше не встречал такого человека. Он рассказывал о своих делах (такая-то у него зарплата, столько-то комиссионных, ну еще плюс всякие сделки на стороне), о своем боссе (безмозглый шельмец, просто ему повезло, что обвел хороших людей), о своей семье (жена, дочь и сын, но было бы достаточно кого-нибудь одного из них), о сексе (никак не насытится и намерен заниматься этим до самой смерти), о Торонто (растет не по дням, а по часам, и теперь совсем не то, что когда-то), о налогах (тоже все растут и не дают человеку жить). Он говорил и говорил. Я впервые видел, чтобы так себя вели. Он выглядел невероятно уверенным, ни в чем не сомневающимся, будто был убежден, что все знает и на все может смотреть свысока, и ничто не может его остановить, поколебать или хотя бы заставить призадуматься.
Города, деревни, железнодорожные полустанки проносились мимо. Труро и Гленхольм, Уэнтворт и Оксфорд. Быстро. Но все равно жарко. Мы уже почти выехали из Новой Шотландии. Но по расчетам моего спутника, оставалось всего тридцать миль. Приближалась провинция Нью-Брансуик. Еще одна граница, за которой я скроюсь, оставив позади так много. На меня находит странное ощущение усталости и облегчения, нечто подобное я испытывал, выехав за пределы Кейп-Бретона, только теперь после долгого и однообразного пути это ощущение уже не такое сильное и радостное.
Внезапно дорога делает поворот влево и дальше уж не петляет, а простирается прямо вверх по пологому длинному-предлинному склону холма, вершина которого видна почти на полмили впереди. По обе стороны дороги начали попадаться домики, и по мере того как мы поднимаемся вверх, их становится все больше и больше.
Мой спутник посигналил несколькими ритмичными гудками молодой девушке и ее матери, обе они, поднявшись на цыпочки, вешали белье на веревку. Руки у них были подняты, а во рту прищепки, чтобы не наклоняться за ними, отпуская веревку.