Загадка Белой Леди

В ответ на его речь гордо поднял голову Барюэль, прикрыл фиалковые глаза Монсорд, опустила на лицо витую черную прядь Метхильда, уронила две слезы Блумардина, а Танхельм и Хадевийк осенили себя крестным знамением.

– Но всемогуща власть Спасителя нашего! – снова пророкотал голос герцога Эудо. – И я клянусь своею честью, что с голов ваших не упадет ни волоса, если хотя бы один из вас разгадает загадку, предложенную мне в святой Палестине патриархом священных ведант [17] .

17

Патриарх священных ведант – степень посвящения в Ордене розенкрейцеров.

И в ясеневой зале стало тихо, как в склепе.

– Вы ни в чем не будете знать нужды. Мои повара и поварята, подвалы с провизией и винные погреба, певцы и музыканты, пажи и слуги будут в вашем распоряжении. Время дьявольской болезни определено в четыре десятка дней. Вас здесь шестеро, и потому каждую неделю я буду приходить в эту залу, где смотрят на меня доспехи моих предков, и выслушивать ответ от каждого по очереди. А когда иссякнет сила заразы и кончится отведенное вам время, я скажу вам, был ли прав хотя бы один, и если да, вы покинете замок Массенгаузен с дорогими дарами, рыцари на лучших дестриерах, а дамы – на белоногих арабских кобылах, чья родина полуденные страны. Но если никто из вас так и не даст мне правильного ответа, горе вам, о цвет рыцарства Фрайзинга и прекраснейшие из мирских женщин!

Багряный свет разлился при этих словах за спиной герцога Эудо, и сам он в сверкающих доспехах стал походить на молнию, изрыгаемую грозовой тучей.

И тогда преклонили колено рыцари, верные клятве во всем покоряться сюзерену, и склонились в низком поклоне дамы, мешая русые, черные и рыжие кудри.

Герцог Эудо милостиво разрешил им подняться и велел позвать в ясеневую залу замкового глашатая, дабы огласил он загадку великого патриарха священных ведант. Пропела тугая валторна, наступила тишина на многие лиги от Массенгаузена, и звонкий голос юного Марджиотта прочел:

«Что есть любовь? Отчего происходит она? И чего в ней больше – яда или нектара, смерти или жизни? И что важнее в ней – взгляд, слово, прикосновение? И отчего умирает она – от усталости, ревности, легкомыслия? Что есть любовь?»

– А теперь веселитесь, доблестные рыцари и прекрасные дамы! Живите в полную силу в сей страшный час, когда каждый шаг, каждое дыхание за этими могучими стенами может стать последним, – и самой жизнью своею разгадывайте эту загадку жизни.

И с этими словами удалился герцог Эудо, а на смену ему на галереях ясеневого зала расселись музыканты, грянувшие бравурную музыку, и вокруг широкого стола забегали слуги с драгоценными кувшинами и серебряными подносами. И до утра веселились три рыцаря и три дамы, окуная пальцы в розовую воду, слушая баллады певцов и бросая кости своре свирепых молосских догов и легконогих грейхундов.

И никто не заметил, как черным огнем горели глаза среброликой Метхильды.

Так потекли дни за днями. И только для шестерых в замке Массенгаузен не было дней и ночей, ибо во избежание заразы герцог Эудо приказал без устали жечь серные факелы вокруг замка, и времени не стало. Просыпаясь и ложась, гости видели за окнами лишь алые языки пламени и дымное марево. Но это не мешало им наслаждаться странным гостеприимством герцога Эудо; они пели, танцевали, вкушали заморские яства, которыми полны были закрома замка, писали стихи, играли на лютне и арфе и глядели друг другу в глаза, словно на дне их таилась разгадка вопросов великого патриарха.

И первыми, подобно греческому огню, что кидают со своих узконосых фелюк неверные, вспыхнули взгляды Барюэля и Хадевийк. И все чаще запаздывали они к утренней трапезе, все чаще вместо сложной прически падали волосы Хадевийк свободной волной по белым плечам, все чаще темные тени ложились на твердые скулы графа. И все реже звучал под сводами ясеневого зала его бас, и так же все реже вела разговоры с подругами та, что еще вчера вплетала самые чудные жемчужины в ожерелье бесед.

Но никто не заметил, как черным огнем горели глаза среброликой Метхильды.

И на исходе первых семи дней, когда Блумардина пела печальную песню о горлице, услышанную ей в детстве от проезжего менестреля северных стран, в ясеневом зале неслышно появился герцог Эудо. Незамеченный, он долго стоял на западной галерее и смотрел на то, как сплетаются взгляды графа и Хадевийк, как душа Монсорда тянется к ясной, как Божий день, Блумардине, а тело его влечет грациозная Метхильда, и как готов отдать за всех пятерых свою праведную жизнь добрый Танхельм.

И скорбь задела своим крылом суровое лицо герцога Эудо, и, медленно ступая по деревянным ступеням, он спустился вниз к своим гостям.

– Первый срок наступил, мои верные рыцари и прелестные дамы, да хранит всех вас пресвятая дева Годоскальская, – обратился он к ним.

Тогда, как воин, не знающий сомнений и поражений, поднялся граф Барюэль и, положив правую руку на рукоять боевого меча, а левую прижав к ровно бьющемуся сердцу, так ответил великому герцогу:

– О, справедливый господин мой! Душа моя открыта вам и Господу, и с открытой душой скажу, что любовь есть слияние двух незамутненных дыханий. И как чистых два ручья, соединяясь, образуют могучую реку, так встреча двух не ведающих преград дыханий сулит нам любовь. И как река порождает множество живых тварей, а еще большим дает приют, так и любовь, без сомнения, есть жизнь и живительная влага. И как река, вынеся свои воды в море, исполняет свою цель и перестает существовать, так и любовь угасает от своего свершения и, уставшая, снова превращается в робкий ручей, уходящий в песок.

Скорбная улыбка тронула узкие губы герцога Эудо, и бесстрастным движением руки он отпустил графа Барюэля… И среброликая Метхильда поспешно опустила свои ночные черные глаза.

* * *

Миссис Хайден отложила «паркер» и потерла начинавший неметь средний палец. За окнами рассветало, и четкий диск солнца без мерцающего ободка снова сулил ясную теплую погоду. Она поспешно собрала разбросанные листки и положила в гардероб, на самое дно полки с бельем. «А вот этого они уже никогда не прочитают, – с радостью подумала она, запирая гардероб и вешая ключик себе на шею. Холодок металла мгновенно сменился теплым ощущением уверенности. – А если бы даже и прочли, то все равно не смогут ничего изменить. Теперь я пишу не то, что велит мне какое-то подсознание, а то, чего хочу я сама. Я владею этой сказкой, а не она мной, как было в прошлый раз…» – И чувство творца, которое, будучи испытанным даже в самой минимальной дозе, всегда делает человека свободным, охватило миссис Хайден. Ощущая себя совершенно по-новому, едва ли не хозяйкой пансиона и уж тем более положения, она вышла в пустынный еще парк.