Загадка золотого кинжала (сборник)

– Эта берлога не слишком изменилась, Кролик. Стало больше светящейся рекламы, но и только… А-а, разве что это дурновкусие, конная статуя с золотыми стременами – во всем городе такого не сыщешь! Что-то в этом есть, конечно, но раз уж они ее здесь поставили, почему бы не покрасить старику ботфорты, а лошади копыта в черный цвет? Еще, конечно, стало больше велосипедистов. Тогда все это только начиналось, если помнишь. Нам бы тоже велосипед сейчас пригодился… А вот и наш старый клуб, весь разряженный к юбилею. Господи, Кролик, мы непременно должны будем туда заглянуть! Однако, старина, на твоем месте я бы не высовывался, пока мы едем по Пикадилли. Если тебя заметят, обязательно вспомнят и обо мне, а у Келлнера нам нужно быть крайне осторожными. А вот и он! Я рассказывал тебе, как пришел сюда, щеголяя акцентом заправского янки? Тебе тоже не мешало бы щегольнуть, особенно в присутствии официанта.

Наш кабинет был наверху. И едва переступив порог, даже я, знавший прежнего Раффлса до мозга костей, был поражен. Столик был накрыт на три персоны. Я шепотом сказал об этом Раффлсу.

– Ба, да неужели? – гнусаво отозвался Раффлс. – Слушай, парень, наша дама нас бросила, но тарелку ты не убирай. Я-то за нее уже заплатил.

Я никогда не бывал в Америке и никоим образом не хочу оскорбить американцев, но и словечки, и сама интонация его фраз с легкостью бы меня провели. Я взглянул на Раффлса, чтобы убедиться, что слова принадлежали ему, а кроме того, у меня было что сказать.

– Какая еще, черт побери, дама? – изумленно воскликнул я, когда мы остались одни.

– Нет никакой дамы. Они неохотно резервируют столики на двоих, вот и все. Кролик, мой милый Кролик – за нас!

И мы чокнулись бокалами, в которых плескалось штейнбергское 1868 года [27] ; но моя рука не поднимается описать всю изысканность блюд, которые мы поглощали в тот вечер. Это была не просто еда, не набивание желудка, но утонченное пиршество богов, достойное самого Лукулла. И к этому божественному столу сел я – я, хлебавший баланду в тюрьме Уормвуд Скрабс и затягивавший пояс в мансарде Холлоуэй! Блюд было немного, но каждое – само совершенство, и было бы несправедливо отдать пальму первенства чему-то одному, обделив остальное, но что касается меня, то вестфальская ветчина в шампанском покорила мое сердце раз и навсегда. Да и то шампанское, что мы пили – не столько пили, сколько смаковали! Это ведь было «Пол Роже» 1884 года, для меня – высший сорт; но даже оно не искрилось и переливалось так, как мой друг, старый разбойник, втянувший меня в это приключение по самые уши. И ему стоило бы довести дело до конца – именно так я ему и сказал. Со дня моего возвращения из-за решетки я изо всех сил старался жить правильно, но мир был ко мне несправедлив. Я уже собирался перейти к главному, к моему окончательному решению, как нас прервал официант с «Шато Марго» на подносе, и принес он не только великолепное вино – на серебряной поверхности лежала также визитная карточка.

27

Самый изысканный (и, кстати, очень крепкий) сорт белого рейнвейна. Это вино коллекционного класса, которое ни сейчас, ни в Викторианскую эпоху не подавали в ресторанах по обычным заказам, даже самым богатым клиентам: его нужно предварительно заказать в элитном винном погребе, для чего требуется не только иметь деньги, но и быть вхожим в определенные круги общества. Короче говоря, штейнбергское на столе для знающих людей практически равнозначно авторитетной рекомендации.

– Пусть войдет, – коротко сказал Раффлс.

– А мы кого-то ждем? – удивился я, когда официант удалился.

Раффлс, потянувшись через стол, сжал мою руку. Глаза его отливали сталью.

– Кролик, будь со мной, – сказал он своим прежним голосом, одновременно твердым и обаятельным; когда он говорил так, я никогда не мог устоять. – Если начнется заварушка, Кролик, я прошу тебя остаться со мной.

И тогда все завертелось – дверь распахнулась, и в комнату, кланяясь, впорхнул человек в щегольском сюртуке и золотым пенсне. В одной руке он держал шляпу, в другой – черный саквояж.

– Вечер добрый, джентльмены, – поприветствовал он нас с радушной улыбкой.

– Садитесь, – спокойно ответил Раффлс. – Позвольте мне представить мистера Эзру Б. Мартина из Чикаго. Мистер Мартин мой будущий шурин. Эзра, познакомься, это мистер Робинсон, менеджер «Спаркс и Компани», прославленной ювелирной фирмы на Риджент-стрит.

Я навострил уши, но ограничился лишь кивком головы. Я не был уверен, что, заговорив, смогу соответствовать своему новому имени и происхождению.

– Я пригласил мисс Мартин также присутствовать на этой встрече, – продолжал Раффлс, – но, к великому моему сожалению, ей нездоровится. Завтра утром мы отправляемся в Париж девятичасовым поездом, и она решила, что ей лучше хорошенько выспаться. Прошу прощения, что разочаровал, мистер Робинсон, но будьте уверены, я обеспечу вам отличную рекламу.

Раффлс поднял правую руку к свету, и на мизинце блеснуло бриллиантовое кольцо. Я мог поклясться, что пять минут назад его там не было.

Продавец выглядел разочарованным, но при виде кольца его глаза загорелись; он принялся за разглагольствования о том, сколько оно стоит и сколько его людям пришлось выложить. Мне предложили угадать сумму, но я вежливо покачал головой. В тот вечер я был лаконичен как никогда.

– Сорок пять фунтов! – вскричал ювелир. – Да за него и полусотни мало!

– Это верно, – покивал Раффлс. – Чертовски дешево вышло. Но, между прочим, молодой человек, вы получили за него наличными. Не забывайте об этом.

Не буду расписывать свое полнейшее непонимание происходящего – просто скажу, что искренне наслаждался каждой минутой. Это был Раффлс во всей красе, Раффлс прежний, он ничуть не изменился – в отличие от меня.

Выяснилось, что загадочная дама, моя сестра, недавно обручилась с Раффлсом, и он был полон стремления в знак своей любви осыпать ее подарками. Я не совсем уловил, кто кому подарил это кольцо, но за него явно уже заплатили; где и как – я тоже терялся в догадках. Обратно на землю меня вернул блеск драгоценностей, появившихся из саквояжа. Они сияли не хуже, чем лампы на потолке. Мы все склонили головы к столу. Я все еще не имел ни малейшего понятия о том, что происходит, но был морально готов к нарушению закона. Полтора года тюрьмы не проходят даром.

– Вот эти, – сказал Раффлс. – Мы отберем для нее несколько, а то, что не понравится, – вернем обратно. Как вам идея?

– Я хотел предложить то же самое.

– Тогда вперед, Эзра. Ты должен знать вкусы своей сестры, так что поможешь выбрать.

И мы выбрали – о, чего мы только не выбрали! И обручальное кольцо с бриллиантом, ценой в девяносто пять фунтов, безо всякой возможности сторговаться до девяноста. И бриллиантовое колье ценой в двести гиней [28] , расчет возможен в фунтах. Предполагалось, что это будет подарок жениха. Свадьбу, таким образом, можно было считать свершившимся событием, и роли брата мне было не избежать. Я решил внести свою лепту и предположил, что сестре понравилась бы бриллиантовая звезда (ценой в сто шестнадцать фунтов), но высказал также опасение, что могу не потянуть такую сумму – за что немедленно получил пинок по ноге под столом. Сошлись на сотне, я уже и рот боялся открывать. А затем все вдруг спохватились – денег-то у нас при себе не было, хотя Раффлс заверил, что перевод из Нью-Йорка уже давно должен был прийти.

28

Гинея – золотая монета, во времена королевы Виктории уже не употреблявшаяся (в ходу был золотой соверен, соответствовавший фунту стерлингов; однофунтовая банкнота именовалась «квид»). Тем не менее некоторые расчеты продолжали вестись в гинеях, что было не только мерой качества (так можно было платить только за эксклюзивный товар: старинные драгоценности и произведения искусства, скаковых лошадей и т. п.), но и конкретной мерой стоимости. Соверен, фунт или квид соответствовали двадцати шиллингам, гинея – двадцати одному.

– Но я вас совсем не знаю, джентльмены! – воскликнул ювелир. – Я даже не знаю, в каком отеле вы остановились!

– Я же сказал, что не в отеле, а у друзей, – напомнил Раффлс растерянно, но без возмущения. – Это правда, сэр, чистая правда, я бы никогда не стал подвергать вас такому риску! Сейчас мы что-нибудь придумаем. Да, сэр, именно это я сейчас и сделаю!

– Неплохо бы, – горячо поддержал его ювелир. – Не то чтобы я не верил, что деньги у вас есть, в конце концов, мы их видели. Но я связан правилами и должен им следовать, ведь я работаю не на себя, и потом, вы сказали, что завтра утром едете в Париж!

– Девятичасовым, верно, – признал Раффлс. – И я наслышан, в Париже пруд пруди ювелирных лавок. Но это было бы нечестно, так что не берите в голову. Сейчас я что-нибудь придумаю, сэр, обязательно!

Он курил сигарету за сигаретой, а мы с ювелиром дымили сигарами. Раффлс сидел, нахмурившись, на его лице отчетливо читалась напряженная работа мысли, и мне было совершенно ясно, что его планы пошли наперекосяк. Впрочем, вполне оправданно – неужели он надеялся провести сделку на четыреста фунтов, уплатив всего десять процентов? Мне это даже казалось недостойным Раффлса; что же касается меня, то я был готов в любую минуту вцепиться нашему собеседнику в глотку.

– Мы могли бы выслать вам деньги из Парижа, – наконец протянул Раффлс. – Но как мы, в свою очередь, можем знать, что вы пришлете нам именно те украшения, о которых шла речь?

Ювелир замер на своем стуле с пылающим взглядом – репутация его фирмы говорила сама за себя.

– Боюсь, ваше имя мне знакомо не более, чем мое – вам, – заметил Раффлс со смешком. – Однако вот вам! Я нашел выход. Упакуйте их сюда!

Он высыпал сигареты из алюминиевого портсигара [29] , пока мы с ювелиром хлопали глазами в изумлении.

29

В описываемое время алюминий уже перестал быть одним из самых дорогих металлов, но все еще стоил больше серебра.