Загадочная Шмыга

Вспомнилась история с «Катрин». Сыграли несколько спектаклей — и в одном уважаемом в то время издании выходит рецензия. И фамилия критика известная. Только в кинематографических кругах. А он, оказывается, еще и в оперетте разбирается. Так ему, во всяком случае, показалось. Нет, ее в той рецензии он не тронул, а вот по остальным исполнителям «проехался» основательно. Больше всего досталось композитору. «Кремер не Кальман» — приговор обжалованию не подлежал.

Пройдет несколько лет, и этот музыкально-кинематографический критик позвонит ей. И спросит, не хочет ли она дать ему интервью к своему юбилею. «Нет», — ответит она очень просто. «Почему?» — изумится критик. «Спросите у своей совести. И забудьте навсегда мой номер телефона», — будет ему ответ.

Была не была. Согласится. Уж больно благодатный материал. Шаг смелый и рисковый. Ведь сколько желающих выступить «на чужой территории» выглядели порой весьма бледно. Но ведь риск — благородное дело. И есть ради чего рисковать: чудная пьеса Зорина — тот самый материал, которым хотелось бы «полакомиться». Продолжение «Варшавской мелодии». На излете XX века драматург подарил своим героям Гелене и Виктору уникальную возможность встретиться вновь. Только теперь у них нет имен. Просто Он и Она. Судьба сталкивает их в аэропорту одной из экзотических стран. Он — вдовец, затюканный жизнью уже давно немолодой человек. В прошлом — винодел, сейчас он занимается тем, что консультирует нынешних виноделов. Она представляется автором детективных романов.

Текст… Потрясающий текст Зорина. Сейчас уже так никто не пишет. Произнося каждое слово, она словно пробовала его на вкус.

— Был некогда такой перс — Хайям, — частенько звучало в квартире на разные лады: она пыталась найти верную интонацию. — Он дал совет на все времена: «Уж лучше будь один, чем вместе с кем попало».

Ей повезло. Рядом с ней вот уже тридцать с лишним лет «ее любимый Кремер». Он появился в ее жизни в тот момент, когда она мучительно думала, что же ей теперь дальше делать. В театре, в первую очередь. В личной жизни все давным-давно было ясно. Она не раз была готова уйти от Канделаки. Уйти просто так, в никуда. Двадцать лет совместной жизни были для нее одновременно и раем, и адом. Раем — потому что благодаря Канделаки она стала той Татьяной Шмыгой, которую знают и, как утверждают зрители, любят. Да-да, именно той примадонной оперетты. Сама она не любила, да и по сей день не любит громких эпитетов в свой адрес.

Однажды актер Театра Российской армии Федор Чеханков зашел в гримерную со словами: «Боже, кого я вижу — примадонна, королева сцены!» На что она строго заметила: «Ты что, не можешь поздороваться по-человечески?»

Именно при Канделаки она раскрылась как актриса. И это был рай. А вот ад… В силу своего южного темперамента Владимир Аркадьевич был очень ревнив. На пустом месте, абсолютно беспочвенно. Ее это обижало. Сколько раз она в такие моменты пыталась даже не уйти, а убежать из квартиры, хотя бы на время, чтобы в очередной раз не выслушивать глупости в свой адрес. Собирала свои нехитрые пожитки и как вкопанная останавливалась посередине прихожей. Поперек нее у входной двери лежал Владимир Аркадьевич. Переступить через него она не могла. Да он бы ее и не выпустил.

После затяжных ссор, бесконечных выяснений отношений, которые выматывали ее до предела, уже не хотелось ничего, кроме одного — лечь, уснуть, а проснувшись, понять, что это всего лишь сон. Грозы и бури стоили ей больших душевных и физических сил. Как она могла еще и на сцену выходить, до сих пор не может понять. Видимо, есть в организме какие-то скрытые ресурсы. Стоя за кулисами, чувствовала, как в такие моменты открывались тайные шлюзы терпения и сил, неведомые ей самой. Он же, остыв, говорил только одно: «Боже, что же я делаю!»

Проходило время, и все повторялось. Ревность к ее молодости, ревность к успеху, ревность к новым ролям, ревность к поклонникам, ревность к мужчинам…

Человека, который за долгие годы совместной жизни и при огромных возможностях не запятнал чести человека рядом, трудно довести до отчаяния. Но, если постараться, то возможно.

Пусть хоть кто-нибудь попробует бросить в нее камень — не получится. Да, поклонников было много, объяснений в любви — еще больше, сама не желая того, она влюбляла в себя мужчин, ломались копья за кулисами Театра оперетты, один из актеров, поняв, что его чувство так и останется без ответа, даже написал заявление об уходе.

— Ну что же ты делаешь? — Она узнала обо всем, как всегда, последняя. И это тоже особая черта ее характера — не участвовать в склоках и сплетнях, никого и никогда не обсуждать. Она всегда была выше сплетен, зависти и интриг. Хотя частенько, особенно на первых порах своей совместной жизни с Канделаки, как раз и становилась объектом зависти, сплетен и интриг. Но никогда не опускалась до выяснений отношений.

Она, как никто другой, умела ставить барьер между собой и мужчинами. Впрочем, как и между поклонниками. Для «шансонетки» это совсем не свойственно. Хотя лично она в душе никогда не считала себя «шансонеткой». Впрочем, как и оперетту «легким жанром». Кто это придумал? Легким, да и то не жанром, а видом искусства оперетта может быть только в том контексте, что публика во все времена искала праздник и находила его именно в оперетте. В воздушных опереттах Имре Кальмана и Жака Оффенбаха. Изящная музыка, красивые наряды, лучезарные улыбки, перья, боа, красивые стройные ножки актрис и обязательный канкан… А что стояло и стоит за этой легкостью, знают только те, кто хоть раз выходил на сцену.

Почему-то вспомнился забавный эпизод. Молодой журналист пришел к ней брать интервью. Как раз к очередному юбилею. То, что он ни разу не видел ее на сцене, стало ясно с первых же минут разговора. Что ж, журналистика за эти годы тоже стала другой. Деликатность не позволила ей сразу выставить его за дверь, и она начала отвечать на вопросы. А потом как-то случайно у нее в разговоре вырвалось, что она до сих пор занимается сценической речью, посещает балетный класс и педагога по вокалу.

— Что-о-о вы делаете? — У журналиста от неожиданности глаза на лоб полезли.

— Вокалом занимаюсь. — Она с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться.

— А зачем вам, звезде, это надо? — услышала в ответ.

— Чтобы, молодой человек, в моем возрасте играть спектакли.

— И сколько же вам лет?

Ох не зря ее многолетний концертмейстер шутила над ней: «Такой легкомысленной, как ты, я еще никогда не видела. Чтобы так легко отдавать свои роли и так открыто говорить, сколько тебе лет».

Может быть, и надо было отшутиться, как великая Фаина Раневская: «В субботу стукнет сто пятнадцать», но молодой человек явно был лишен чувства юмора, поэтому она честно сказала:

— Семьдесят.

— Шутите? — обиделся будущий «акула пера».

— Нисколько. Нужно соответствовать тем ролям, которые играешь, или уходить со сцены. Но пока я считаю, что могу выходить на сцену. А для этого нужно постоянно заниматься…

На протяжении последних тридцати с лишним лет она и выходила на сцену только благодаря мужу.

Это он избавил ее от ухода на пенсию в самом расцвете лет и сил. Она бы это непременно сделала, потому что выхода у нее не было — либо роли мамаш и комических старух, либо… Он же продлил ей творческую жизнь, написав специально для нее четыре музыкальных спектакля: «Эспаньола», «Катрин», «Джулия Ламберт» и «Джейн». Благодаря ему и в пятьдесят, и в шестьдесят, и в семьдесят пять она выходила на сцену героиней.

До своей судьбоносной встречи, которая перевернула обе жизни разом, они были знакомы много лет.

Он пришел в Театр оперетты еще при Канделаки. Уже тогдашнюю приму он ласково называл «Танечка», впрочем, не он один — так ее звали практически все. За исключением некоторых, любили ее все. За легкость, воздушность, почти прозрачную невесомость, за искрометность и талант, за дотошность и трудолюбие, за желание получить ответы сразу на все свои «почему». За характер, за то, что никогда не принимала участия в склоках, за многое любили ее… За то, что не выпячивалась, не взбрыкивала, будучи женой главного режиссера, не кичилась своим положением, за то, что не просиживала часами в его кабинете, не строила козни…