Загорка

черная загорка,

знаю я, по ком ты плачешь

дни и ночи горько.

Из петли, с кола хотела

взять себе ты мужа,

знаю я, каков твой норов,

быть не может хуже!

Дед твой Димо был гайдуком,

умер он от пули,

и тебе, его отродью,

шею бы свернули!»

Знает ли отец, что терпит

дочь его родная,

как живет с богатым мужем,

слезы проливая.

Нет, не знает, знать не хочет

про пустые слухи...

Пусть про это зря болтают

глупые старухи.

Только мать горюет, плачет,

дочь свою жалея:

«Руска, птичка, что случилось

с красотой твоею?

Горе мне! Иль перед Богом

грех я сотворила?

Стала мать твоя несчастной!

Ты ведь говорила...

Боже, как помочь мне дочке

в доле бесталанной?

Эх, так будь ты проклят, Куздо,

палач окаянный!»

Мать страдала, и болела

сердцем истомленным,

и скончалась, опочила

на лугу зеленом.

Руска над ее могилой

плачет на погосте.

Куздо часто навещают

недобрые гости.

Гости — турки, иноверцы,

все зовут молодку,

чтоб им кланялась пониже,

подносила водку;

чтоб им руки обмывала,

как они велели,

чтоб в углу им расстилала

мягкие постели.

Куздо — туркам друг-приятель,

человек знакомый,

он пашей турецких часто

принимает дома.

Халим-бей в гостях нередко

у него бывает;

Кырджи-Осман Дебрелия

другом называет.

С турками пьет кофе Куздо

в городе нередко,

говорит с Хаджи Махмудом —

«Как, здоровы ль детки?».

*

Старый Лулчо Панов Куздо

люто ненавидит,

ходит с посохом, в онучах,

все он знает, видит.

Множество вещей старинных

у него в жилище,

древние монеты, клады

он упорно ищет.

Про царей читал он древних —

Дария и Пора,

славную «Александрию»

вслух читал средь сбора.

Слушателей книга эта

очень занимала.

Он рассказывал старухам

и про Буцефала.

В девяти соседних селах

он прослыл ученым,

он нередко прибавляет

ко словам мудреным!

«Этот Куздо не из наших,

из чужого рода,

Не могла родить болгарка

зверя и урода.

Фармазон или католик

он на наше горе;

и об этом с кем угодно

я всегда поспорю.

Золотой в заклад поставлю,

что нашел под башней.

Агарян он приглашает

ночью в дом свой страшный!..»

Так в корчме дед Лулчо Панов

обличал сердито, —

с посохом в лаптях историк.

Сельский знаменитый.

Просвещал дед Лулчо Куздо

мудростью великой:

«Слушай, Куздо, я наставлен

сокровенной книгой.

У тебя — богатство, деньги,

ты — богач спесивый;

у тебя — стада большие,

и луга, и нивы.

Если бы дворцы имел ты

и сокровищ горы,

Дария царя алмазы

и богатства Пора –

все ж без доброты сердечной

зверем ты пребудешь

и червей кормить в могиле

черным телом будешь!»

Разъярился страшно Куздо,

как собака злая,

и прогнал он деда Лулчо

со двора, толкая:

«Ты расшатываешь царство

той бунтарской книгой,

ты дружишь с бунтовщиками,

ходишь к банде дикой!»

Возвратился гневный Лулчо,

и, чтоб не сыскали,

глубоко «Александрию»

закопал в подвале.

*

В это время храбрый Ботев

спрыгнул с парохода

и на берегу Дуная

возгласил: «Свобода!»

Поклонился он Балканам,

землю-мать целуя,

в бой повел свою дружину

за страну родную.

Всколыхнулись на Балканах

и леса и долы,

зашумели, загудели

города и села.

В деревенских мирных гнездах

среди гор высоких

в страхе прятались загорки

от врагов жестоких.

Слух разнесся, что подходит

армия султана

и что Куздо дом готовит

для Кырджи-Османа.

Знают все Кырджи-Османа,

он разбойник старый;

режут христиан нещадно

злые янычары.

О его делах злодейских

знают в каждой хате.

Кто, услышав это имя,

не пошлет проклятий?

День один по селам ездит,

три дня, не хмелея,

пьет по пол-оки ракию,

свирепеет злее.

Кто посмеет, кроме Куздо,

заводить с ним речи?

Кто пред ним с коня не слезет,

оробев при встрече?

Только Лулчо не боится

и, не беспокоясь,

взял кинжал, змею стальную,

и заткнул за пояс.

Глянул в лес, ружье взял в руки,

ведь стрелять он в силах,

кровь юнацкая взыграла

в стариковских жилах.

«Не смирюсь я,— он промолвил, —

с игом агарянским...

Наши близко... Мы воскреснем

в царстве христианском.

Так я вычитал в Писанье,

думал не однажды,

да и мой кинжал недаром