Заговор патрициев, или Тени в бронзе

* * *

Я ненавидел юг. Все эти старомодные города с огромными храмами Зевсу и Посейдону; все эти философские школы, которые заставляют чувствовать себя низко; все эти атлеты с хмурыми лицами и задумчивые скульпторы, ваяющие их. Не говоря уже об их заоблачных ценах для чужестранцев и ужасных дорогах.

Если верить «Энеиде», Рим был основан троянцем. Когда я двигался на юг, у меня волосы на голове шевелились, будто эти греческие колонисты видели во мне своего древнего врага во фригийском колпаке. Казалось, людям больше нечем было заняться, кроме как, притаившись на пыльных крылечках, наблюдать за незнакомцами на улице. Козенца была довольно отвратительна; Кротон, считавший себя более важным, должен был оказаться еще хуже.

Чтобы попасть в Кротон, нужно было преодолеть горы. По мере того как я поднимался, температура воздуха падала. Равнины Сила покрывали густые леса каштана и турецкого дуба, затем бук и благородная пихта, в то время как ольха и тополь оккупировали гранитные скалы. Местные называли это хорошей дорогой; такой дикий и извилистый путь. Я никогда не шел после сумерек; даже днем мне казалось, что я слышал горных волков. Однажды, когда я обедал на солнечной опушке леса, усыпанной земляникой, за камень скользнула гадюка, зловеще появившись изза ботинка моей вытянутой вперед ноги. Я чувствовал себя в большей безопасности, обмениваясь ночью оскорблениями с беспощадными римскими проститутками.

На вершинах гор все еще лежали снежные шапки, но моряки уже начали подниматься на заготовку леса, так что изза дыма от их костров разреженный воздух становился более резким. У меня потекло из носа, когда я пошел по тропинке среди придорожных фиалок, чтобы обогнать волов с длинными повозками, которые тянулись под стволами могучих деревьев. Взъерошенная равнина поднималась над морем более чем на тысячу футов. В Риме уже приближалось лето, но здесь климат отставал. От потепления все вокруг капало, неистовые ливни хлынули в долины глубоких рек, и ледяная весенняя вода утолила мою жажду.

Я пару дней медленно продвигался по этой суровой местности. Над долиной Нето открылся впечатляющий вид на Ионическое море. Через возделанные оливы и виноградники я спустился вниз, однако земля стала неровной от размывов и бугристой от комков глины, осевших здесь во время летних наводнений, которые унесли более рыхлый слой почвы, оголяя сухую землю, словно яростно высосанную смоковницу. Наконец моя дорога снова резко поднялась вверх, и я добрался до Кротона, который, словно ужасная болячка, прячется под подушечкой большого пальца Италии.

Это местечко Кротон было последним приютом Ганнибала в Италии. Я считал, что если здесь пройдет еще какойнибудь деятель типа Ганнибала, то Кротон с готовностью позволит ему бесплатно плескаться в провинциальных банях и почтит его изгнанием с прощальной пирушкой за счет городской казны. Однако меня здесь приняли недружелюбно.

Когда я въехал в Кротон, у меня между лопатками ручьем лил пот. Владелец мансиона для государственных служащих оказался тощим копушей с узкими, как щелки, глазами, который полагал, что я приехал проверять его записи для ревизора казны. Я надменно заявил, что еще не пал так низко. Он сначала пристально рассмотрел меня и только потом снизошел до того, что позволил зарегистрироваться.

— Вы надолго? — украдкой проскулил он, словно надеясь, что нет.

— Не думаю, — ответил я, с вежливой римской прямотой намекая: «надеюсь, что нет». — Я должен найти жреца по имени Курций Гордиан. Знаете о нем чтонибудь?

— Нет.

Я был уверен, что знает. В Великой Греции врать государственным служащим из Рима — это образ жизни.

Я находился в своей собственной стране, однако чувствовал себя иностранцем. Эти засушливые старые южные города полны мелкой пыли, свирепых насекомых, обременительных местных законов, дружных коррумпированных семей, которые почитали императора, только если это устраивало их карманы. Люди были похожи на греков, у них были греческие боги, и они говорили на греческих диалектах. Когда я вышел прогуляться и показать себя Кротону, то в первые же полчаса нарвался на неприятности.

XIII

Тога в Кротоне была бы не к месту. Только магистраты носили формальную одежду. К счастью, я не обидел чужой город тем, что был одет слишком нарядно. На мне была неотбеленная туника под длинным серым плащом, а также простые кожаные сандалии и мягкий шнурок в качестве ремня. Остатки хорошей римской стрижки в отдельных местах выросли, но никто не мог к этому придраться, поскольку моя голова была надежно спрятана под складками белой ткани. Я не боялся солнечного удара; я маскировался под жреца.

Форум — это то место, где ищут людей. Я шел в его сторону, вежливо уступая гражданам Кротона более затененную сторону улицы. Они вели себя довольно нахально.

Кротон был захудалым разросшимся городом, где полно зданий, покосившихся от землетрясений. Из шумных переулков лились запахи чегото прокисшего, а на облупившихся стенах висели предвыборные афиши с именами людей, о которых я никогда не слышал. Собаки, похожие на волков с гор Сила, рылись в отбросах или носились по улицам тявкающими сворами. На балконах вторых этажей толстые молодые женщины с узкими глазами, выставляя напоказ свои украшения, ждали, пока я пройду, после чего бросали мне вслед непристойные комментарии по поводу моего телосложения; я отказывался им отвечать, потому что эти женоподобные дочери Кротона могли быть родственницами лучших мужей города. Кроме того, как жрец, я был слишком праведным для остроумных уличных разговоров.

На форум мне указали болтовня и сильный запах рыбы.

Я брел по рынку. Все остальные уставились на меня. Взгляды людей провожали меня от одного прилавка до другого, а ножи надолго зависали над мечрыбами, прежде чем разрезать их на мелкие кусочки. Остановившись у колоннады, я мельком увидел молодого парня, который суетился вокруг колонны с таким видом, будто у него не было реальных причин находиться здесь; я искоса посмотрел прямо на него, так что если бы он был карманником, то знал бы, что я его заметил. Парень исчез.

Суматоха была страшная. Однако там продавались и полезные товары. Сардины, килька, анчоусы — все так ярко мерцало, словно новенькие оловянные подсвечники, а свежие овощи казались довольно крупными даже по меркам моей матери, которая выросла в доме с небольшим участком в Кампании. Было также обычное барахло: кучи когдато таких сверкающих медных вещичек, которые дома уже не кажутся какимито особенными, и длинные мотки дешевой каймы для туники непривлекательного цвета, которая при стирке полиняет. Далее горы арбузов; кальмары и угри; свежие венки для сегодняшних пиршеств и лавровые короны, оставшиеся со вчерашнего дня якобы по самым низким ценам. Кувшины с медом; пучки трав, которыми питались пчелы.

Все, что я сделал, это спросил цену на лакрицу. Ну, я так думал.

В Великой Греции все говорили погречески. Благодаря изгнанному мелитанскому разменщику денег, который както жил с моей матерью и платил за мою школу, я получил основы римского образования. Греческий был моим вторым языком. Я мог принять соответствующую позу и процитировать семь строчек из Фукидида и знал, что Гомер — это не только имя собаки моего деда Скаро. Но мой школьный учитель из Фракии с тонкой бородкой упустил словарную практику, которая необходима человеку, чтобы обсуждать бритвы с цирюльником из Буксента, попросить ложку блюда из улиток у полусонной официантки из Элеи, — или никого не обидеть в Кротоне, торгуясь с продавцом ароматных трав. Я был уверен, что знаю, как называется корень лакричника; в противном случае даже ради моей матери, которая ждала подарка с юга и заботливо порекомендовала, что купить, я бы никогда не стал пытаться. На самом деле, я, должно быть, нечаянно употребил какоето крепкое старое греческое непристойное слово.