Заговор против маршалов. Книга 1

— Мы возлагаем большие надежды на новый авто­мобиль. Если вы думаете, что на нем будут ездить одни начальники, то вы ошибаетесь, товарищ Лихачев.

Народ будет ездить, не только начальники. Нам нужны новые такси, кареты скорой помощи. Надо и о больных людях подумать. Вот вы пепельницу тут сделали...

— На скорые пепельниц не поставим! — торопливо заверил директор.

— Правильно сделали,— Сталин продолжал свою мысль.— Не на пол же окурки кидать? Но разве у нас все обязательно курят? Вы курите, я курю, только это не значит, что все курят. Нужно сделать так, чтобы никто никому не мешал: ни пассажиры шоферу, ни шофер пассажирам. Не все курят, и не всем врачи разрешают курить... Вам разрешают?

— Я не спрашивал, товарищ Сталин.

— Врачи любят понапрасну пугать, поэтому их не всегда слушают. Но это не значит, что мы не должны заботиться о здоровье народа. Представьте себе, что больному вдруг стало плохо и он должен глотнуть свежего воздуха.

— Можно опустить стекло,— Лихачев потянулся к ручке.

— А если на улице ветер? Пурга?.. Шоферу начнет дуть в спину, и он может нечаянно простудить­ся. Тут надо поставить такую ручку,— Сталин оттопы­рил большой палец, желтый от никотина, и посту­чал о спинку передней скамьи.— И такое стекло.

— Непременно учтем.

— Как думаете назвать первенца?

— Очень просто: «ЗИС-101». Наш коллектив гордится именем родного завода. Красиво звучит!

Сталин выбил давно прогоревший табак в жестяную пепельницу.

— Газетчики донимают,— неловко улыбнулся Ли­хачев, уловив молчаливое согласие.— «Какой, мол, по­дарок приготовил к Первомаю?» Будем рапортовать.

— Сперва устраните недостатки, а газеты никуда не уйдут.

— Уж это обязательно, товарищ Сталин! Устраним.

— Крупное достижение следует отметить таким образом, чтобы было заметно. Почему бы вам не напи­сать статью, товарищ Лихачев?

— Мне?! Какой из меня писатель,— махнув рукой, директор снял темно-синюю, но такого же, как у Ста­лина, покроя фуражку и рукавом отер вспотевший лоб.— И не поспеть к празднику.

— Боитесь, что Мехлис ругаться начнет? Места нет в праздничном номере... А мы не будем спешить. Зачем нервировать человека?

— Не наберется на статью материала. Не описывать же технические подробности?

— Напишите, как мы тут с вами спорили, осмат­ривая первый автомобиль. Думаю, получится интересно.

Развернутые на все четыре стороны черные соцветия рупоров разнесли по Москве ликующее пение фанфар. Приняв рапорт командующего, нарком Ворошилов слез с танцующей, белой в яблоках, лошади, бросил поводья адъютанту и, придерживая бьющую по сапогу саблю, взбежал на трибуну Мавзолея.

Сталин по обыкновению стоял отдельно от прочих, на левом крыле. Между ним и остальными вождями, сбитыми в плотную кучку, оставался незаполненный промежуток. Сталин был первым, кого видели, вступая на Красную площадь, и единственным, кого жадно искали тысячи радостно взволнованных глаз. Узнавали с первого взгляда, хоть было немыслимо далеко. Но зато все, как на портретах и фотографиях, как на экране: усы, фуражка и неизменная трубка в руке. Приветствуя проходящих легким помахиванием, он не­торопливо прохаживался, изредка узнавая кого-то на нижних трибунах.

Печатая шаг, проходили в строгом строю войска. Молодые красноармейцы украдкой косились на одиноко стоящую фигуру, по грудь обрезанную розовым мрамо­ром. Высокий ли, низкий — не разберешь: не с кем сравнивать, а уж великий, так это точно.

Безмерная недосягаемость абсолюта и добрая, тебе одному предназначенная улыбка — они воспринима­лись в неразрывном сверхчеловеческом единении, олицетворяя высший смысл бытия. Он знает все, все видит, все понимает. Причастность к нему — делом, словом, взглядом — оправдывала существование на земле, сводила на нет неурядицы, обещала сияющий взлет. Увидеть — значит воистину причаститься, вклю­чить себя как личность в необозримый круг его неусып­ных забот. И если ты, один из многих миллионов, можешь сегодня видеть его, то он конечно же видит тебя, и это уже не разорвать, не изгладить.

— Сталина видели?

— Ну все равно как вас!

В безвоздушном пространстве и заторможенном времени — минута? вечность? — громыхали шеренги. Прошествовав мимо и с особым рвением выпятив грудь, оглядывались уже на соратников. Узнавали немногих. Орджоникидзе — усы и шапка волос, Калинин — седая бородка и в шляпе. Первый красный офицер с огромными звездами на петлицах, понятно, не в счет. Перед началом парада он обскакал сосредоточенные на подходах к площади войсковые порядки.

На трибунах же знали каждого, кто стоял там, на озаренной зеркалами из порфира, мрамора, лабродора, гранита вершине: Чубаря и Андреева, Кагановича в железнодорожной тужурке, Молотова, неулыбчиво посверкивающего стеклышками пенсне, и приветливого Никиту Хрущева в кепке-малокозырочке. А чуть подалее — могучий, с развевающейся шевелюрой Димит­ров, из-за которого едва выглядывает Ежов, потом Косарев, Межлаук и Литвинов в толстовке. На правом крыле военные, нарком и генеральный комиссар гос­безопасности Ягода, начальник Политуправления Ян Гамарник, Тухачевский, Егоров, Буденный — леген­дарные маршалы.

Нарядно одетые люди с детьми, женами, переми­навшиеся в отведенных для них секторах, тесно обща­лись с небожителями в служебной, а то и семейной обстановке. Члены ЦК и кандидаты, комкоры и комди­вы, крупные хозяйственники и дипломаты, они куда более трезво смотрели и на Сталина, тем не менее поддаваясь, подчас против воли, общей экзальтации, и на ближайшее его окружение.

Интересовались не столько стоящими на Мавзолее, сколько отсутствующими и делали свои выводы. Сколь­ко их, кто красовался там, во вторых рядах, на прошло­годнем параде, возвысясь над площадью, топталось сегодня рядом. Об иных же и думать не стоило, тем более спрашивать.

Охрана в белой парадной форме, словно мелом вычер­тила линию, отделяющую парад от трибун, пунктиром обозначила и сами трибуны, и ступени, ведущие на самый сияющий верх. На площадках каменных лест­ниц, смутно отражаясь в полированных плоскостях, одни над другими попарно, замерли перекрещенные ремнями командиры в ромбах и шпалах.

«Фараон,— подумал Карл Радек, вздернув умнень­кую, с пушистыми бакенбардами, обезьянью головку.—

Опричнина и земщина»,— внес тонкое уточнение и сразу понял: не то.