Заговор против маршалов. Книга 2

Якир медленно опустил трубку и рухнул в кресло.

— Илью,— ответил на испуганный взгляд жены.

Густая кровь ударила в мозг, разрывая сосуды.

Он не услышал звона подставки для столовых приборов, стукнувшей по краю тарелки. Уши заложило, как в пикирующем полете.

— Дядя Илья? — Петя прижался к матери, ища защиты от темной безжалостной силы, проявлявшей себя то телефонным звонком, то случайно подслу­шанным словом, но чаще молчанием: обрывался раз­говор, неразличимые шепоты за стеной маминой спаль­ни не давали уснуть.— Мама? — позвал он беззвучно.

Она покачала головой и легонько оттолкнула его:

— Иди поиграй,— шепнула, словно маленькому.— Не надо, Маруся, я сама,— отослала домработницу, приняв блюдо с соленым арбузом.

Якир стиснул виски и заелозил, откинувшись, по парусине чехла, но пульсирующая боль продолжала взрываться черными искрами. Горящий абажур, белая скатерть и лица, немного расплывчатые,— все подер­нулось слабой рябью, как вода от легкого дуновения.

— Илья,— что-то хлопнуло, как откупоренная бу­тылка, он услышал гудок машины на улице и повторил машинально, срывая с папиросной коробки заклей­ку: — Арестован Илья.

— Не кури,— сказала больше по привычке жена.— Лучше поешь, хоть капельку.— Первая мысль была о сестре: «Что с ними будет со всеми?» — Бедный Илья Иванович. За что?

— За что? — он закашлялся дымом.— Яша Лив­шиц вот так же спросил... Заика Яша.

Об аресте замнаркома путей сообщения Лившица, в прошлом чекиста, узнали давно и как-то успели свыкнуться, не найдя объяснений. Всякий раз, когда случалось такое, приходилось повторять заново и му­чить себя бесплодными догадками, что-то выстраивать, и вновь с концами не сходились концы.

Иона Эммануилович затворился в кабинете и ходил там от окна до дверей, хрипло покашливая, пока не искурил всю коробку.

Илья! Начдив-45 Илья Гарькавый! Товарищ, брат... Его-то за что? Ни в каких оппозициях не замешан. Служил в старой армии? Если можно так, ни с того ни с сего, уничтожить такого человека, командующего войсками округа... Тогда все можно. Кому это надо?

Поздно спрашивать, поздно.

Пришла пора отвечать. Не живым — тут другие пойдут разговоры — мертвым. Без них ничего не понять. А они звали, когда еще были живыми. Теперь не зовут.

Тогда, в начале тридцатых, красноармейцы прино­сили в штаб жуткие письма с родины. Буквы кровью наливались, как в «Страшной мести» у Гоголя. Костями стучали в окно.

«Дядьки, а дядьки, не закапывайте, бо мы ще жи­вые!» — «Так мы сами пухнем, другий раз уж не воро­тимся, шоб вас закопать».

Голод выкашивал деревни, целые районы, и некому было хоронить высохшие тела. Отходили в обнимку с мертвецами. Что ни хата, то братская могила. Хоть бы семенной фонд не трогали, дали как-нибудь пере­биться, так нет же, гребли подчистую: хлебозаготовки, план, чуть что — расстрел.

Якир с Дубовым бомбардировали Харьков звонками, депешами — бесполезно. И сами ничего не решают, и в Москву звонить не хотят. Станислав Косиор жестко проводил линию.

— В центре знают. Все оттуда и идет, из центра.

— И Сталин знает? Да такого просто не может быть! От Сталина скрывают.

Вместе с Якиром и Дубовым письмо подписали: секретарь Киевского обкома Демченко, Днепропетров­ского — Хатаевич, Одесского — Вегер.

Из Москвы пришла телеграмма: «Дальнейшие по­ставки хлеба приостановить, наиболее пострадавшим районам оказать помощь».

Пусть с запозданием, но справедливость восторже­ствовала. Мертвых не вернешь, а каждая спасенная душа — подарок. Пока живем, надеемся, радуемся.

Радость, однако, была отравлена вестью, поступив­шей окольным путем.

— Чем у тебя военные занимаются? — указал Во­рошилову Сталин.— Они не в кооперации работают. Военные должны своим делом заниматься, а не рас­суждать о том, что их не касается.

При первом удобном случае Климент Ефремович не преминул выговорить:

— Зачем было лезть вам с Дубовым? Вас это никак не касается. Еще и меня подвели. В следующий раз хорошенько подумай, прежде чем высунуться.

Вот и сейчас, обрывая разговор, он повторил свой давний совет: «Сиди тихо и не высовывайся».

И некого попросить за Илью. Все дороги отрезаны.

Среди ночи Петя проснулся с криком: «Папа! Папоч­ка!» Насилу удалось успокоить.

— Что тебе приснилось, сын?

— Не помню,— глотая слезы, через силу выдавил он. Знал, что нельзя говорить. Крик еще бился в горле, и руки были, как не свои, словно остались в той суме­речной комнате, откуда уводили отца. «Папа, папочка, куда ты? За что?..»

Утром — светило солнышко и безмерная тяжесть ушла вместе с ночью — Петя все же не удержался и рассказал.

— Не говори глупостей,— шикнула мать.

35

Отгремели ночные июльские грозы. В лесах сплош­ной россыпью вызрела земляника. На рынке бойко тор­говали грибами. Особенно уродились лисички — круп­ные, как-то по-особому хитро заверченные.

— Хоть косой коси, аж страшно,— судачили бабы, выкладывая на газету рыхлые горки.— Неужто к войне?

— Ты тут агитацию не разводи!.. Почем кучка?

Брали целыми кошелками.

«Фашизм — это война! Социализм — это мир!» — чернели припорошенные землицей и мохом литеры заго­ловка.

Значит война?

Фашисты бомбили Мадрид. Самураи прощупывали нашу оборону на всем протяжении дальневосточной границы. Не в деревенских приметах и уж конечно не в гороскопах, чем пробавлялся кровавый гитлеризм (новогодний фельетон Кольцова впечатался в память), искали сигналы грядущего. Для тех немногих, кто не умел жить сегодняшним днем, выискивая во всем осо­бенный корневой смысл, постоянное ожидание стало неизбежным бременем. Нельзя знать, откуда, с какой стороны обрушится беда, но это не будет внезапно. Заранее подготовят, оповестят.