Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»

Военную карьеру Глеб Фаустов делать не собирался. Хотя ему тогда только-только исполнилось двадцать с небольшим и служба ему нравилась. Командир батальона, при штабе которого он состоял офицером связи, всячески благоволил ему, уговаривал после окончания кампании остаться в армии. Но вскоре все полетело к черту. Вернулся в университет. Занялся наукой. Преподавал. Женился поздно. На лаборантке Марии Самариной, дочери штабс-капитана Самарина, бывшего его однополчанина. Большевики их семью не трогали. Хотя многих бывших за эти годы ГПУ перетаскало в свои казематы. Некоторые исчезли навсегда. Другие замкнулись в себе, перестали общаться. Возможно, в какой-то степени ему помогло то, что, по совету своего будущего тестя, он исправил свои метрики. В сущности, и исправление-то небольшое: в фамилии изменил заглавную букву «Ф» на «Х». Исправление незначительное, но фамилия сразу превращалась вполне в простонародную, пролетарскую. «Сейчас все на «х» менять надо, – зло пошутил тогда бывший штабс-капитан Самарин. – Чувствуешь, как от тебя сермягой запахло? Хороший солдат на поле боя всегда должен уметь маскироваться». Жизнь действительно стала постепенно налаживаться. Бывшие комиссары и активисты, сняв портупеи и шпоры и рассевшись по кабинетам, вскоре стали напоминать царских чиновников различных рангов. То же невежество, та же жадность к подношениям, те же интриги на почве зависти. А Глеб Борисович тихо сидел на своей кафедре, преподавал эстетику. И никуда не лез. Ни в партию, ни даже в профсоюз. Не говоря уже об оппозиции, которая всегда существовала. В том или ином виде. Исправно покупал облигации государственного займа. На собраниях молчал. Воспитывал сына, названного по отцу и прадеду Борисом. И так бы, тихо и мирно, возможно, и прошла бы жизнь среди книг и студентов, рядом с Машей, Борей и его семьей, если бы не война.

Теперь, сидя в сыром окопе у деревни Малеево, он почему-то вспомнил не Машу и не сына, а Таню, жену Бориса. Вернее, его вдову. Вот ведь и проводить не пришла. Внука не привела.

Борис ушел на фронт еще летом. Пришло два письма. Шли бои под Смоленском и Витебском. Борис попал именно туда. Их маршевую роту влили в один из потрепанных полков и бросили в бой.

Теперь, наблюдая фронтовую жизнь и одновременно живя ею, Хаустов постепенно восстанавливал в своем воображении наиболее вероятную картину гибели сына. Эти реконструкции настолько поглотили его, что им, и только им, он уделял каждую минуту свободного времени. Курил солдатскую махорку (небольшой запас «Герцеговины флор» закончился быстро) и думал, думал, думал. Никто даже не догадывался, что московский профессор сокрушает свою душу печалью о сыне. Сам Хаустов считал, что и не нужно, чтобы кто-то знал о его утрате. У многих сейчас погибли родственники, без вести пропали близкие. И рассказывать кому-то постороннему и чужому о своей незаживающей боли он считал совершенно неуместным. Постепенно он понял, что Борис, мысли о нем – это и есть та тайная свобода, куда можно бежать в лучшие минуты жизни на войне, если они здесь возможны, и ею надо дорожить и оберегать ее. Потом его мысли переключались на внука. Он думал и о невестке. Глебушка… Каким он вырастет?

Ведь это совершенно неразумно с точки зрения военной и слишком жестоко по-человечески бросать маршевую роту, целиком, сразу в бой. Куда правильнее по прибытии на передовую расформировывать эти маршевые роты по батальонам, по стрелковым ротам, по взводам. Марш завершен, пополнение прибыло организованным порядком. А теперь начинается война. И лучше было бы, если бы новоприбывшие оказывались в окопе рядом с бывальцами, теми, кто пороху уже нюхнул и может дать совет молодым, как вести себя в бою, как пережить бомбежку или артобстрел, как передвигаться и как вести огонь. Русская армия всегда держалась на том, что новобранец поручался старослужащему солдату, дядьке, который и воспитывал его, и бранил, и поощрял. Главное поощрение, самая большая награда на войне для солдата – это его жизнь, которую он вынес из боя невредимой и не опозоренной малодушием. Сотни раз Хаустов представлял, какими могли быть последние мгновения жизни Бориса, и каждый раз это была другая картина. Только черты лица сына, его глаза и губы всегда были теми же, которые он знал. Но иногда их размывала какая-то даль. И Хаустов начинал мысленно молиться и за погибшего, и за себя, чтобы потеря, какой бы непоправимой она ни была, не стерла в его памяти образ самого дорогого ему человека.

– Ну, сынок, вот и мой черед настал. – И Хаустов обмахнул масляной протиркой затвор винтовки.

Сумерки в октябре случаются долгими. Вот и эти, кажется, нависли где-то вдалеке, в укромных лощинах и деревенских проулках, и не торопились на простор. И колонна, которая потекла из-за перелеска в поле, сразу заполняя всю ширь и даль дороги, делая ее и неширокой, и недлинной, роте старшего лейтенанта Мотовилова была хорошо видна. Как днем.

Глава шестая

Остатки боевого охранения ввалились на НП старшего лейтенанта Мотовилова в тот момент боя, когда и в поле, и перед деревней, и у моста, и по всему береговому обрезу громыхало и полыхало. Пальба шла вовсю. То и дело вспыхивали то короткими, цепкими и осмысленными, то длинными и бестолковыми очередями пулеметы на флангах. То рвались снаряды, осыпая осколками траншею и калеча тех, кто не успел вовремя нырнуть в окоп. Мотовилов кинулся было к пулемету. Морозова он отправил в тыл, и пулемет остался без призора. Но потом взял себя в руки и начал наблюдать за ходом боя в бинокль. Время от времени к нему подскакивал сержант-артиллерист, кричал что-то, но он снова и снова осаживал его:

– Не время! Пускай поверят, что мы тут одни!

– Понял! – отвечал, вроде бы успокаиваясь, артиллерист и кричал в трубку, уточняя новый прицел, потому что танки подошли уже вплотную к ложбинке перед мостом, где саперы сошлись с немецкими мотоциклистами и где теперь они маневрировали, выбирая цели. Но проходило не больше минуты, и сержант снова кидался к Мотовилову и, бледнея, требовал разрешить открыть огонь, потому что, если танки сместятся вправо, за насыпь, орудие из лощины их не достанет.

Но Мотовилов знал, что правее они не сместятся. Во-первых, по ним уже вели огонь бронебойки, и бока им подставлять танки не хотели. А во-вторых, и это было решающим, они стояли перед переездом. Соблазнял и мост. Мост почему-то до сих пор был не взорван. И Мотовилов нервничал. Но отхода саперов он не наблюдал. Значит, приказ помнят. Значит, еще сидят там, внизу, ждут более удобного момента. Брод тоже был хорошенько заминирован. Дважды к нему подбегали немецкие пехотинцы, скорее всего саперы. Но их тут же отгоняли сосредоточенным огнем «гочкисы». Как ни плох был этот пулемет, а все же стрелял.

– Пускай влезут на переезд, – уже более спокойно говорил сержанту-артиллеристу Мотовилов. Он видел, что рота удержала первый напор и теперь, даст бог, подержится. Народ осмелел. У кого-то появился азарт. Кто-то преодолел страх и теперь тоже подключается к большинству. Стихия боя захватывала всех. Вот так-то и бывает на войне, вспомнил он прибаутку своего первого эскадронного командира: случается, что и коршун цыпленком делается, а случается, что и цыпленок, самый распоследний, коршуном врага клюет.

Немцы втянулись в бой всей своей наличной силой. Мотовилов хорошо видел, как рассыпалась, растеклась по полю и пойме колонна, когда по ней открыли огонь из окопов. Но он знал и другое: кто-то на той стороне речки так же, как он на этой, руководит боем, и что он вот-вот откажется от продолжения лобовой атаки, отведет пехоту и танки, перегруппирует свои силы, и тогда надо будет ждать обхода с фланга и удара в тыл.

– Видишь «горб» в кустарнике? – указал Мотовилов на бронетранспортер, который забрался в заросли ивняка и стоял там, будто затаившись и наблюдая за атакой. Над рубкой колыхалась антенна. – Вот кого надо в первую очередь.

– Танки! Они засекут орудие! Надо бить по танкам!

– Один выстрел не засекут. Надо одним снарядом. Смогут?

– Если бронебойным, смогут. – И сержант снял телефонную трубку и начал вызывать «Грозу».

Танки между тем ближе подошли к переезду. Один из них нервно маневрировал и, вывернув башню, посылал снаряд за снарядом по окопам на противоположном берегу. Снаряды ложились неприцельно, то перелетая траншею, то не долетая, рвали сырую, напитанную дождем землю, оставляя небольшие воронки. 37-мм снаряды танка не представляли для пехоты большой опасности. Поразить бойца в окопе такое орудие могло только в случае прямого попадания. Да и задача его, видимо, состояла в другом. Так и случилось. Он вдруг вынырнул из ложбинки и быстро пошел к мосту. Как только его гусеницы коснулись бревенчатого настила, под ним ослепительно рвануло. Вверх подняло настил и часть берега. Саперы рассчитали очень точно, заложив взрывчатку с западной стороны моста. Когда остатки настила и облако дыма, ила и черной, как деготь, воды разлетелись по сторонам и осели, ротный не увидел танка – с насыпи вниз, в скользкую огромную воронку, уже наполнявшуюся черным дегтем ила и воды, сползала, роняя гусеницы, машина, похожая на бронетранспортер. Башня у нее отсутствовала. С каждым мгновением машина все глубже и глубже опускалась вниз. Наконец, погружение ее прекратилось.

Именно в это время над траншеей сверкнула иссиня-белая фосфорисцирующая настильная трасса и ушла за реку. Там, в поле, она мгновенно отыскала цель и завершила свой стремительный полет вспышкой электросварки. Второй T-III [10] тем временем маневрировал возле песчаного переезда, явно намереваясь преодолеть водную преграду вброд. Все внимание его экипажа было приковано к произошедшему рядом. Рации их, конечно же, работали, и, по всей вероятности, экипажи согласовывали детали одновременного броска на восточный берег речушки. Но, когда первая машина попала под мощный взрыв фугаса на мосту, вторая тут же начала пятиться назад. И единственный выстрел советской «сорокапятки» наблюдатель ее, скорее всего, пропустил. Бронебойно-трассирующий снаряд, по всей вероятности, задел бензобак бронетранспортера, и через минуту в поле взметнулось пламя огня и черного дыма.

10

T-III – немецкий средний танк. Разработан германской фирмой «Даймлер-Бенц». На вооружение поступил в 1947 г. Было выпущено 5700 машин этой марки различных модификаций и комплектации, включая огнеметные и командирские. Экипаж – 5 человек. Масса – 15,4 т. Лобовая броня – 14,5 мм. Башенная пушка калибра 37 мм. Три пулемета MG-34: один в надстройке и два в башне. Скорость – 32 км/час. В период летней кампании и осеннего наступления на Москву («Тайфун») этот тип танка был основным в танковых и моторизованных дивизиях и танковых полках, входивших в состав пехотных дивизий и соединений. К примеру, в составе 27-го танкового полка 19-й танковой дивизии, которая действовала на центральном участке Западного фронта в период битвы за Москву, насчитывалось: 42 T-IV, 20 T-II и 111 T-III, в том числе 9 танков связи той же марки.