Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»

– Это, Глеб Борисович, уже геометрия.

– Ошибаетесь, Петров, это – философия. А снайпер не должен ошибаться.

Уже стемнело, и Петров с трудом определял мерцающее пятно среди черных веток маскировки. Иногда ему казалось, что немец оставил пулемет и исчез. Но потом бледное пятно снова появлялось в прицеле.

Он расстрелял всю обойму, как только первые снаряды упали в центре деревни, расколов тишину и подав роте команду: пора. Пулемет молчал. И когда они добежали до него, увидели лежавшего рядом с «МГ» пулеметчика. Остальные исчезли, видимо, успели отойти к деревне.

Возле огородов они залегли. Потому что снаряды все еще рвались среди построек, на дороге и возле реки. Наступила тишина. Где-то левее послышался голос ротного:

– Вперед! А-а!.. В гриву-душу!..

– А-а!.. – завыли вокруг те, кто сумел преодолеть страх и наплевать на свою судьбу.

Они вскочили, обгоняя друг друга, ринулись вперед. Ни выстрела, ни взрыва. Топот, хриплое дыхание, кашель. И когда до крайних дворов осталось пробежать метров тридцать-сорок, в упор ударили два пулемета.

Петров сразу упал за кучу картофельной ботвы. На него наступил то ли Коляденков, то ли Софрон и залег рядом. Кто-то, пробежавший дальше, тоже отползал, матерясь и плача. Несколько человек неподвижно лежали в двух-трех шагах правее. Пахло потревоженной сырой землей и кровью. Значит, это лежат убитые, понял Петров.

– Вперед! – рычал Мотовилов.

Ротный ходил по огороду и пинками поднимал залегших. Впрочем, в темноте было не разобрать, живых он поднимает или мертвых. Но вскоре несколько человек встали рядом с ним и действительно пошли вперед.

Петров успел разглядеть, что один пулемет полыхал из бронетранспортера. Вспышки и пожар, полыхавший в деревне, оттеняли фигуру сгорбившегося над турельной установкой пулеметчика. Петров толкнул бойца, который лежал рядом. Это был Софрон.

– Софрон! Стреляй! – И Петров указал на бронетранспортер.

Софрон приподнялся на локте, прицелился и выстрелил. Пулеметчик рухнул вниз. Через какое-то мгновение, которого, должно быть, вполне хватило, чтобы перебежать через огород, там, рядом с бронетранспортером, метнулась чья-то тень, и две гранаты одна за другой взорвались в кузове бронетранспортера.

– Командира убило! – пронеслось правее.

– Командира!.. Командира!.. – эхом понесло по всей цепи.

Известие о гибели командира роты явилось тем сигналом, который, словно отпущенная на волю пружина, повернул роту назад и единым порывом отбросил к оврагу.

Возможно, именно этот бросок спас последних оставшихся в живых.

Бежали по мокрой ослизлой земле, падали, снова вставали, тащили раненых и убитых, ползли, волоча за собой перебитые руки и ноги.

– Вот тебе и атака, – хрипели и стонали в овраге.

– Сходили…

А в деревне уже взревывали моторы, слышались крики и команды.

– Уходить! Уходить!

– Они сейчас сюда придут!

Старшего лейтенанта Мотовилова тащили под руки. Он запрокидывал голову и ругался в гроб и в душу.

– Багирбекова ко мне! – закричал он. – Пусть Багирбеков примет командование!

– Убит Багирбеков.

– Как убит?!

– Наповал.

– Климкина!

– Бредит он уже, товарищ старшина, – сказал связной Самошкин, все это время ни на шаг не отходивший от ротного. – Климкина ж еще днем…

– Слушай мою команду! – рявкнул старшина Звягин. – Пулеметчики – ко мне!

Звягин выставил заслон. Пулеметчиков среди уцелевших не оказалось. Пулемет притащили из сосняка. Этот был тот самый «МГ», первого номера которого подстрелил Петров. Но стрелять из него никто не умел. А может, просто не нашлось добровольного кандидата в смертники. И тогда старшина лег возле пулемета и коротко приказал остальным:

– Ротного не бросать. Ни живого, ни мертвого.

Они бежали по чавкающей грязи. Карабкались по склонам. Раненых никто не перевязывал. Пахло мочой и кровью.

– Раненых не бросать!

– Сволочи! Не бросать своих!

Когда горстка уцелевших выбралась к своим окопам, в глубине оврага ударил длинными очередями немецкий пулемет. Никто не проронил ни слова.

Они расползлись по траншее. Кто тут же засыпал, забравшись под навес плащ-палатки на сухую солому. Кто перевязывал раненого товарища, не желая отпускать его на тот свет. Кто курил и молча посматривал в поле, над которым играло зарево малеевского пожара.

Спустя некоторое время начали собираться в ДОТе. Туда же стащили и всех раненых.

Глава двадцать вторая

– Что, товарищ старший лейтенант, – поднял тяжелые веки Коляденков, – лейтенанта жалеешь?

Мотовилов молча кивнул и отвернулся, чтобы никто из бойцов не увидел его слез и дрожащего подбородка. Что это со мной, спохватился он, что это я себя распустил, как дамочка бульварная. Надо посты проверить, кинулся он спасительной мыслью к первому попавшемуся на ум и тут же вспомнил, что никаких постов уже нет, есть один часовой возле входа в ДОТ. Вон его спина. Не спит. А я ведь ранен, спохватился он. Вон, вся нога в бинтах. Меня тащили, вспомнил он.

– Ничего, – жалея своего командира грубоватой солдатской жалостью, снова заговорил Коляденков, – еще мы живы. Еще мы у тебя есть, живые и не особо раненые. Еще тебе, Степан Фомич, нас похоронить надобно. Так что еще повоюем. А? – И Коляденков улыбнулся неожиданно мягкой, почти детской улыбкой, которую трудно было предполагать на его грубом, угловатом крестьянском лице.

Кусок шинельного сукна в урезанной и расплющенной медной гильзе от «сорокапятки» горел неровно, то трепыхался, как пойманная птица, то снова выравнивался и горел густым красноватым пламенем. И тогда Мотовилов мог разглядеть себя и своих бойцов.

– А ничего. Как-то ж отбились.

– Ноги унесли…

Бойцы разговаривали редко, с какой-то обидой и трещиной. Никто не знал, придут ли основные силы полка, чтобы принять от них рубеж, который они отстояли ценой гибели своих товарищей, или их оборона действительно никому уже не нужна.

– И жрать нечего, – вздохнул в углу землянки раненный в ногу связной Морозов. – И старшины у нас больше нет.

– Это чей, братцы, «сидор»?

– Теперь ничей. Днем был комбайнеров.

– А, Брыкина! Что с ним?