Загряжский субъект

А как пройдешь мимо зеленых раков, когда они, раскорячившись, так и ползут, просятся прямо в твою корзину!

Дальше мясной павильон с окороками и колбасами, потом молочный с таким изобилием наквасок, сметаны, масла и сыров, что кажется, загряжцы живут на острове посреди молочной реки с кисельными берегами.

И это еще не весь рынок. Прямо за кирпичной стеной забора по леваде вдоль Дона тянутся блошиные ряды, и нет им конца. Надобно тебе, скажем, шило – купишь самое лучшее шило. Послала жена за унитазом – принесешь унитаз со всей начинкой. Потребуется рашпиль – найдешь и рашпиль. Ищет казак сапоги с генеральскими голенищами – прямо тут обуют. И сапоги сами понесут казака до дому. Наград на кителе мало – выбирай у шустрого мазурика Георгиевские кресты, ордена Ленина, Красной Звезды и Красного Знамени, медали царские, советские и новейшие российские. Для полной амуниции шепотом предложат шашку, наган с патронами или пару гранат. Худой цыган, обвешанный по самую шею ржавыми цепями, ходит среди толпы зигзагами, сипло кричит: «Цепи! Каленые цепи!»

И нет краю рынку.

Новой начальницей этого съестного и хозяйственного царства стала недавно мать Зинаиды, Танька Хромая, а теперь Татьяна Петровна Веревкина.

Ей за тридцать, и не красавица вроде, а засмеется, закинет голову назад, дрогнут большие круглые груди под ситцем – так и хватит тебя холодком, как на крутой горке. Талия тонкая, коленки круглые, в ямочках, и резва, как коза, не стоит на месте. Прозвище Хромая прилипло к ней понарошку в детстве, подвихнула ногу в силосной яме и недели две прыгала на костылях. «Хромая! Хромая!» – радостно вопили через забор мальчишки, уворачиваясь от летящего дротиком Танькиного костыля.

В женственной осанке Татьяны, в по-птичьи быстрых глазах, в манерном изломе спины чувствовалась порода. Ну что, казалось бы, в том, как она наливает молоко из горшка в стакан? Ан нет – Татьяна просто рисует в воздухе. Мягко, плавно закругляет и с отлетом ставит горшок на место без стука.

Можно представить, какой была Татьяна в семнадцать лет. Высокая, тонкая в талии, как кавказский кувшин, босая, она копается возле дома, в огороде. Лицо румяное, толстощекое, в ямочках и свежее, словно налитое августовское яблоко.

Смеется, и в глазах прыгают золотые точечки. Отставит тяпку, сорвет с грядки горсть клубники и мажет толстые щеки алой мякотью. Если не клубника, то все, что попадается под руку, – смородина, огурец, вишня у нее на щеках. Бабка-соседка идет мимо, остановится, всплеснет руками:

– Чи ты сдурела, Танька! Людей пугаешь.

Танька смеется, как ребенок, голос звонкий, воркующий.

– Что ж добру пропадать, баба Дуня! Это ж витамины, косметика под ногами.

Днем Танька сидит в магазине-вагончике вместо матери, торгует хлебом, спичками, вермишелью, селедкой, пряниками, водкой и еще бог знает чем. Возле вагончика, как на глухарином току, всегда людно. Дрюня с рыжими усами, в лампасах, с золотыми погонами и портупеей просит бутылку водки, поедает Таньку глазами.

– Тьфу на тебя, Танька! – говорит он, щелкая пальцами. – Цветешь и пахнешь!

Сохнут по ней, сватаются. Она смеется, отшучивается:

– Рано еще. Вон баба Дуня в семьдесят лет только замуж собралась. И я как поумнею, так и найду кого-нибудь завалященького.

– Выходи за меня, – уговаривает чуть не каждый день двадцатилетний шофер местного коммерсанта. – На «мерседесе» возить буду.

– Еще чего! – кокетничает Танька. – У меня ноги, слава богу, здоровые.

Студентка юрфака Эвелина Изварина покровительственно относилась к Татьяне, веселой красавице-простушке. Ева любила, чтобы ее сопровождали, оттеняли шик прически и маникюра, слушали студенческие байки. В глазах Татьяны Эвелина была богачка, красавица, живущая в недосягаемом мире исключительно богатых и ученых студентов. А что у Татьяны? Восемь классов, ларек да пьяные казаки, дома помидорные грядки, полуголодные поросята и больная мать.

Однажды Ева взяла Татьяну с собой в областной центр. Целый день водила подругу по магазинам, по центральному рынку, помогая выбрать косметику, колготки, туфли на шпильках. Умная Ева умела найти и подешевле, и по моде. А вечером Эвелина пригласила подругу на вечеринку в общежитие.

В тесную комнату набилось человек двадцать. Сидели на кроватях и на полу, на стопках книжек, на ящиках, двое угнездились на трехлитровых банках, барышням уступили табуретки и стулья. Богатые студенты притащили ливерной колбасы и кильки в томате, вяленой тарани, сала, луку, пирожков, конфет и множество бутылок портвейна. Ели, пили и разговаривали, перебивая друг друга. «Веселые ребята, – отмечала про себя Татьяна. – И негордые».

Дурачились кто во что горазд. Тонкошеий очкарик с голосом и манерами университетского профессора уморительно принимал экзамен. Толстенький армянин очень похоже изображал Брежнева и Сталина. Пели воровские песни и «Мурку», конечно.

Иван Жеребцов не сводил глаз с Татьяны и, кажется, только ей одной пел под гитару:

Ах, эти черные глаза-а-аМеня пленили.Их позабыть никак нельзя-а-а —Они горят передо мной.Ах, эти черные глаза-а-а,Кто вас полю-ю-юбит,Тот потеряет навсегда-а-аИ счастье, и покой.

Разгоряченные и хмельные парни и девушки танцевали, прижимаясь друг к другу и целуясь напропалую. И Татьяну целовали в шею, в ухо, в губы. Она хохотала и колотила кулаками нахалов. Потом крутили бутылочку в кругу. Два раза крутил Иван, и оба раза горлышко показывало на Татьяну. Она держала руки по швам, а Иван, обняв ее за щеки ладонями, целовал в губы долго, старательно. Веселились до петухов, а утром на жигуленке Иван увез Татьяну на отцовскую дачу.

Эвелина встретила Жеребцова осенью в университетском скверике. Она не видела его после летних каникул. Оглядела с ног до головы. Прищурилась хитренько:

– Похудел… загорел… Ты, наверное, в курсе, что моя землячка из Загряжска беременна?

– Какая землячка?

– Не изображай, Ваня. Татьяна Веревкина.

Иван равнодушно пожал плечами – мало ли кто забеременел. Но Ева погрозила пальцем:

– Твоя работа, шалун. О девчонке ты подумал?

Иван вспомнил о Татьяне. Как просто и доверчиво она отдалась ему, по-детски заглядывала в глаза: «Теперь ты бросишь меня, да?» Он целовал дрожащие губы, чувствовал ее страх, беспомощность, горячо дышал в ухо: «Царица, королева, котеночек…» Отвез ее на «жигулях» в Загряжск и клялся, что обязательно приедет, что любит. На перекрестке у монастыря Татьяна обреченно поцеловала Ивана в щеку, не веря ни одному его слову, прыгнула по-козьи и резво помчалась к дому.

Татьяна родила Зиночку в восемнадцать, сама еще подросток. Худая, голенастая, остроскулая. Как ни допытывалась мать и подружки, Татьяна вызывающе отшучивалась: «Иностранец из Парижа». По ночам она нюхала пушистую детскую головку и молча глотала слезы. Она знала от Эвелины, что Иван – сын большого начальника и девочек у него много. Такие не женятся из-за ребенка. Татьяне Иван нравился, она постоянно думала о нем, выглядывала из-за цветастой занавески на дорогу, всхлипывала. Написала письмо и хотела передать с Эвелиной, но передумала. Представила участливые расспросы, насмешливые улыбки. «Захочет, сам найдет, а нет – плакать не стану», – решила она с тоской.

Эвелина знала, кто отец ребенка, но терялась от непритворно искреннего возмущения Татьяны: «Говорю, иностранец! В аэропорту познакомились, в гостинице!» Слухи остались слухами, забылся и «иностранец», Зинаида выросла без отца.

Помыкала Татьяну судьба по всем углам, по закоулкам. Торговала в ларьке, работала с матерью на овощной плантации, на колхозном току, в рабочей столовой. Взяли в большой магазин – проторговалась, год выплачивала недостачу. Выращивала помидоры и огурцы в теплице, а куда свезешь урожай без машины, без мужских рук? Продавала себе в убыток на месте. Специальности никакой, образование – восьмилетка, кто возьмет на хорошую работу?