Захар Беркут

— Как будто я могу быть счастливым без тебя!..

— Нет, Максим, послушай, что я тебе еще скажу: беги из этого лагеря немедленно!

Как бежать? Ведь стража не спит.

Стража пропустит тебя. Видишь ведь — меня пропустила! Только вот что сделай: переоденься в мое платье и возьми этот золотой перстень, — его дал мне монгольский начальник в знак того, что я свободна и беспрепятственно могу ходить по лагерю. Покажешь его стражам, и они пропустят тебя.

— А ты?

— За меня не бойся. Я с отцом останусь.

— Но монголы узнают, что ты выпустила меня, и тогда не пощадят тебя. О нет, не хочу этого!

— Да не бойся за меня, я сумею сама помочь себе.

— Я тоже! — сказал упрямо Максим.

В эту минуту вошел боярин, угрюмый, побагровевший. Гнев и недовольство тучей лежали на его челе. Бурунда стал с ним еще более суров, встретил его совет обменять Максима упреками и еле-еле согласился. Боярин все больше начинал чувствовать какую-то скованность, словно вокруг него возникли и все теснее сходились прутья железной клетки.

— Ну, что? — спросил он резко, не глядя ни на дочь, ни на Максима.

Счастливая мысль осенила Мирославу.

— Все хорошо, отец, — сказала она, — только…

— Только что?

— Слово Максима таково, что оно бессильно в устах другого; только если он сам может произнести его, оно имеет силу…

— Ну, и чорт с ним! — буркнул сердито боярин.

— Нет, отец, послушай, что я тебе скажу. Вели расковать его и ступай с ним к тухольцам. Вот перстень Петы: с этим перстнем стража пропустит его.

— О, спасибо тебе, доченька, за добрый совет! «Отведи его к тухольцам», — значит, сам вырви из собственных рук последнюю надежду на спасение. Тухольцы пленника возьмут, а меня прогонят! Нет, этого не будет. Я иду один, и без его слова.

Закручинилась Мирослава. Ее ясные глаза наполнились слезами.

— Сокол мой! — сказала она, вновь припадая к Максиму, — сделай так, как я тебе советую: возьми этот перстень!

— Нет, Мирослава, не бойся за меня! — ответил Максим— я уже придумал, что делать. Ступай и помогай нашим, и да поможет вам наш Сторож!

Тяжко было расставание Мирославы с Максимом. Ведь она оставляла его почти на верную гибель, хотя всеми силами старалась не выказать этого. Украдкой поцеловав его и горячо пожав ему руку, она выбежала из шатра вслед за своим отцом. А Максим остался один в боярском шатре, с сердцем, трепещущим от какой-то неясной радости, тревоги и надежды.

VII

— Что это за стук такой в лесу? — спросил боярин свою дочь, идя рядом с нею через монгольский лагерь.

— Лес рубят, — ответила коротко Мирослава.

— Теперь? Ночью?

— Скоро наступит день.

И действительно, едва произнесла это Мирослава, как на высоких каменных кручах, стеной окружавших тухольскую котловину, там и сям замерцали искры; это тухольцы высекали огонь и раскладывали костры. Минута, другая прошла, и уже вокруг всей долины длинной полосой запылали костры, словно засверкали во тьме глаза гигантских волков, готовящихся прыгнуть в долину и пожрать монгольское войско. У каждого костра группами сновали какие-то темные фигуры. Стук топоров раздался с удвоенной силой.

— Что они делают? — спросил боярин.

— Деревья обтесывают.

— Зачем?

— Придешь и увидишь.

Они продолжали свой путь через табор. Кое-где стража останавливала их — приходилось показывать данные им начальниками знаки, чтоб их пропустили. Дозорные смотрели с тревогой на костры, будили своих начальников, но те, видя, что тухольцы ведут себя спокойно, приказывали не поднимать шума, а только быть настороже. То, что зажжено так много огней, — даже лучше для монголов, не будет тайного нападения. Можно спать спокойно, пока эти огни горят, ведь и без того завтра воинов ждет большая работа!

А Тугар Волк с дочерью уже миновали табор и, пройдя не очень широкий участок поля, подошли к отвесной каменной стене. Долго бродили они в поисках тропинки, пока, наконец, среди кустарников и папоротников не отыскала ее Мирослава. С трудом начали они оба взбираться на гору.

— Кто идет? — послышались крики сверху, от костра.

— Свои! — ответила Мирослава.

— Что за свои? — крикнули тухольцы, загораживая тропинку. Но сейчас же узнали Мирославу, шедшую впереди.

— Ас тобой кто?

— Мой отец. Бегадыр монгольский выслал его для мирных переговоров с нашими старцами.

— На кой бес нам переговоры? Лишь бы скорей солнышко на небо, не так мы с ними поговорим!

— Ишь, какие вы смелые! — сказал, усмехаясь, Тугар Волк. — Ну, этакой радости недолго ждать. Да только неведомо, будет ли и вашим матерям так уж радостно видеть ваши головы на монгольских пиках!

— Чур твоему слову, Ворон! — крикнули тухольцы, обступая боярина.

— Ну-ну, — старался задобрить их Тугар Волк, — я ведь не желаю вам этого, а только говорю, что это было бы нехорошо. Вот для того, чтобы избавить вас от такой доли, я и хотел бы переговорить с вашими стариками. Жаль мне вас, молодые, безрассудные дети! Вы готовы итти слепо на смерть, не рассуждая, будет ли от того кому-нибудь корысть, или нет. Но старики ваши обязаны рассудить.

С этими словами боярин приблизился к костру, возле которого мастера обтесывали дерево; другие в обтесанных уже стволах сверлили отверстия, иные выдалбливали желоба и пригоняли затычки.

— Что это вы делаете? — спросил боярин.

— Угадай, коли мудрый! — отвечали те с насмешкой, сбивая обтесанные деревья вместе, в виде ворот с крепкими перекладинами, и скрепляя каждую пару таких ворот сверху и снизу продольными балками из толстого теса. Боярин взглянул и даже руками о полы ударил.

— Камнемет! — воскликнул он. — Холопы, кто вас научил делать такие орудия?

— Были такие, что нас научили, — ответили мастера и принялись из толстого букового пня вытесывать что-то наподобие громадной ложки, ручку которой вставляли в толстый, туго скрученный канат, натянутый между стояками передних ворот, который скручивали все сильнее и сильнее при помощи двух воротов, приделанных к стоякам. А в широкий жолоб на другом конце вкладывали камень; пружинящей силой скрученного каната этот камень должно было швырнуть из ложки далеко в монголов.