Захолустье. Мой путь

– Экран живой?

Экран слышит. Стена становится ярче, будто внутри неё врубили подсветку. Я уточняю.

– То есть, он живой и светится?

Ларий улыбается. Словил цитату. Какое счастье – человек с тем же бэкграундом. А то я так устала шутить в пустоту.

– Да, он живой. Это дубли у нас неживые.

Ларий замолкает, смотрит на меня, словно ждёт чего-то. Может, это тоже цитата, но я её не знаю. Он продолжил:

– Экран всё делает сам. Сам выбирает, кто ему нужен, сам сюда доставляет, сам решает, какие эмоции показывать и когда.

Ух ты!

И я снова глажу стену… ну, почти как Мелочь гладила.

– Хороший какой. Умный, хороший…

Стена начинает мерцать оранжевым, потом лиловым. Разговаривает цветом?

Не только им. От экрана идут звуки, неразборчивые, как разговоры в вагоне метро. Свист и стук, будто правда от вагона. Я даже жмурюсь. Представляю, что я реально в метро, домой еду. После очень долгого путешествия. Не расслабляться! Нельзя!

Я отшатываюсь. Начинаю вслушиваться в голоса.

Мужские, женские, детские, стариковские… на разных языках. Тихо и громко. С разными интонациями. Как будто со мной говорит целый мир. Мой или здешний?

– Знакомьтесь, – предлагает нам всем Ларий.

Я сажусь на пол. Прижимаюсь щекой к гигантскому белому боку. Мне кажется, что он изгибается, реально становится боком огромного зверя. Я глажу его и говорю:

– Экран, привет! Это я к тебе пришла. Ты меня сюда забрал, и я теперь здесь…

Ларий меня не останавливает. Значит, я всё делаю правильно. Ну, импровизация как есть. И я вдруг догадываюсь, о чём можно спросить!

– Меня зовут Вика. Мне пятнадцать. Наверное. Я не знаю, что там у меня происходит. Как дома дела. Как мама, как вообще. Как там я сама! Я скучаю по ним! Можешь мне показать?

Стена вздрагивает. Мне кажется, она сейчас рассыплется, обрушится на меня. Стук и свист становятся сильнее. Потом что-то шипит, как двери вагона. Потом… мама говорит так чётко, будто сидит сейчас рядом со мной:

– Я тебе масло купила, в холодильник убери.

– Хорошо, сейчас, – это папа.

– Не сейчас, а убери!

– Сама не можешь?

– Мне с собакой надо! Я не хочу переобуваться. Вот трудно, что ли? – мама, ещё громче.

Шорох, грохот – папа доходит до кухни, шарахает дверцей холодильника. Господи, я ведь нашу квартиру наизусть помню, по звукам тоже. Будто она вот тут, рядом, за белой стеной.

– Ну всё. Довольна?

– Нет.

– Что ещё нужно? – папа с каждой фразой накаляется.

– Вику верни… – и мама… скулит? Я не понимаю этого звука. Он не мамин. Он знакомый, но не мамин.

Так тётя Ира Щедровицкая, мама особенного Димы, плакала у нас в прихожей. «Верни Ди-моч-ку». А сейчас мама просит вернуть меня.

Кричит оттуда, из-за стены.

А я кричу в ответ:

– Мама! Я здесь! Я сейчас…

Я вскакиваю! И со всей дури бью кулаками по этому тёплому белому выгнутому… боку? Экрану? Существу?

По этой дикой твари, которая меня забрала и не пускает. Какого чёрта? Ну?

– Мама!

– Вика!

– Мама, я здесь, ты меня слышишь? Мама, мамочка…

Мама зовёт меня снова. Уже не так громко. Как сквозь ткань или подушку. Сквозь папу!

Он ей говорит, неразборчиво, ласково. Как мне, когда я была маленькая и боялась гудения пылесоса. Тогда папа тоже обнимал и успокаивал, а я слов из-за шума не могла разобрать. Только интонации. Защиту и тепло.

Сейчас папа защищает маму.

– Мама! Папа! Я тут!

Кричу, а они не слышат. Иначе бы мама так не плакала, не скулила бы как Мелочь, когда ему на лапу наступают. Мелочь! Ну да, конечно!

Я зову его, сперва свистом, потом словами. Хлопаю себя по ноге. Типа сейчас гулять пойдём, давай, сунь голову в ошейник. Я даже сажусь на корточки. Чтобы он лучше слышал.

– Мелочь! Ко мне! Мелочь! А ну иди сюда, дурак ушастый!

Я цокаю, снова свищу… и он лает! Мне кажется, он лает в ответ! Как на посторонних за дверью, как на курьеров у лифта! Только сейчас – на меня.

– Мелочь, Мелочь!

Я зову, зову… Смотрю на стену. Будто надеюсь, что Мелочь сейчас её прорвёт, попадёт ко мне сюда!

Но нет!

– Ты что, ты что… Ну-ка давай ко мне! – зовёт его мама. – Ты чего дрожишь? Кто напугал?

– Муху увидел… – говорит папа.

Ух-ты, у них там мухи. Значит, там весна или вообще лето.

– Нет, он на мух по-другому. Этот ходит кто-то! Да? Ходит, собаку нашу пугает… – мама говорит ласково и как-то очень несчастно.

И наверняка подхватывает Мелочь с пола, чешет ему шею.

– Кто ходит? Где? У Вики в комнате, что ли? – это папа.

Мама, наверное, охает или меняет выражение лица. И папа говорит:

– Да муха это, муха. Всё. Пошли уже.

И звенит ключами.

– Мам! Пап!

Не услышали. Не догадались. Дверь захлопнулась. Шорох – Мелочь чешется.

Я опять его зову. По имени и свистом. Он лает. Раз, другой. А потом звуки меняются, будто перескакивают на другую волну.

«Следующая станция Новые Черёмушки. Будьте вежливы, уступайте места…»

– Катюнь, я в метро, плохо слышно. Ладно, я сейчас бабушке наберу, ага… блин, ты сама не найдёшь. Это в бабушкиной комнате.

– Коллеги, доброе утро! Жду всех в три часа у меня в кабинете!

Потом, кажется, на немецком, старушечий голос.

Потом бьют часы! И совсем незнакомая речь!

Голоса меняются! Будто за стеной проплывает весь земной шар, поворачивается к нам разными материками.

Стена… бок… Экран кажется теперь холодным. Он будто застывает у меня под пальцами. Как воск затушенной свечки. Здесь свечей больше, чем у нас, энергии городского экрана не хватает, а дополнительную купить тоже не все могут. Поэтому бывают свечки и печки. Я видела у Тай в квартире.

От экрана идёт бормотание, совсем неразборчиво, на непонятном языке. Монотонное, как молитва.

Мои мама и папа далеко.

Я глажу белую холодную стену.

Бормотание обрывается. Шум поезда. Дрожащая мелодия, кажется, это скрипка. Потом просто щелчки и постукивание, потом совсем тихо.

Пустая белая комната, холодная стена. Я стою на коленях, обнимаю эту стену обеими руками. Наверное, со стороны это красиво. С точки зрения зрителя. Например, Лария. Надо спросить, как ему это всё? Я нормально? Справилась? Или Экрану не понравилось, что я на него ору?