Заимка в бору

На краю мохового болотца внезапно взлетел огромный глухарь с таким шумом, что я не на шутку испугался, пока не сообразил, кто это. Глухаря я видел впервые, но сразу узнал по рассказам отца.

Побродив по лесу, я зашагал к дому своего дяди, чтобы ехать домой. Дядя жил в старинном селе. Здесь почти в каждом доме жили Зверевы. Какую бабку или деда ни спроси – они обязательно начинают рассказывать, что произошли от братьев Зверевых, казаков, которые пришли в Сибирь с Ермаком. С тех пор поселились у Оби и поставили крепкие дома из круглых сосновых бревен. Дома эти были с нарядными резными украшениями на ставнях, наличниках и воротах.

Около дома дяди и по всей улице пели и плясали подвыпившие новобранцы (была объявлена германская война). Новобранцев провожали родные, знакомые, соседи – с плачем и причитаниями. Утром, когда я уходил в лес, село было тихое, теперь же изменилось до неузнаваемости. Из окон смотрели заплаканные старухи. У ворот стояли телеги.

Я вошел в кухню, в которой красовалась большая расписная печка. Тетя Настя увидела меня и всплеснула руками:

– Войну царь-батюшка объявил. Скоро пароход подойдет, собирайся. Вот беда-то: у нас в деревне половину мужиков забрали, сегодня на пристань гонят. Скоро одни бабы останутся. Что делать будем, одни-то?

Она металась по кухне, без умолку тараторя. Наконец сказала:

– Иди, Максим, молока поешь с хлебом, садись за стол.

Там уже сидел незнакомый бородатый человек в сильно поношенной одежде.

– Здравствуйте, – сказал я, поняв, что это каторжный. Либо он отбыл срок и возвращался домой, либо беглый.

Сибирские крестьяне уважительно относились к людям, наказанным царским законом. Они всегда кормили их, давали на дорогу.

– Здравствуй, сынок, – сказал добрым густым басом чужой человек, кладя кусок сала на ломоть хлеба. – Хорошие сибирские люди, – продолжал чернобородый незнакомец. – В любом доме поесть дадут – не обидят, не унизят!

– У нас все родом из казаков, – сказала тетушка. – Люди вольные. – И показала на полати возле печки: – Иной раз вот тут частенько ночуют такие, как ты, и на лежанке, и на полу. А вы откуда?

– Я восемь лет в шахтах прогорбатился за Читой, где когда-то декабристы были. Теперь домой иду. Освободили.

Тетушка покачала головой и горестно вздохнула.

– Поди, Максим, самовар раздуй да из амбара сухих грибков прихвати для матери.

Я взял ведро и зашагал к единственному на всю деревню колодцу с прикованным на цепи ведерком.

Наполнив большой медный самовар, я разжег его и раздул старым сапогом. Подошел к амбару из добротных бревен, снял висячий незакрытый замок, что красовался больше для авторитета, чем для дела: воров-то в деревне не было, а бродячие люди не воровали. Если что надо, они так просили – им давали. Амбар был мужицким складом, где хранилось всякое нужное для крестьянина добро. В сусеках находились зерно и мука, по стенам висели золотистые связки лука, чеснока, сушеных грибов. Под навесом – расписные дуги, сбруи, стояли сани, самолично сделанные дядей. Мужики сибирские любили жить крепко.

Выбрав связку беленьких, что помельче, я отнес грибы в дом. Самовар уже начинал ворковать. Сосновые шишки потрескивали в раскалившейся трубе. Медали на груди тульского красавца весело сверкали на солнце.

Самовар вскипел, я снял трубу, прикрыл верх медным колпачком, принес и поставил самовар на поднос, расписанный, как и печка, яркими цветами.

– Ну вот, мы сейчас чайком побалуемся и на пароход, – сказал прохожий человек.

– Я тоже еду! – с гордостью сказал я.

– Вот хорошо-то! Вдвоем оно как-то легче, и дорога покажется короче.

Услышав мычание во дворе, тетя с подойником пошла встречать корову, но вскоре вернулась, вся в красных пятнах на лице от негодования:

– Вы поглядите, что они, охальники, с моей Машкой сделали!

Мы вышли на задний двор. Машка жалобно мычала. Сейчас она была как фокстерьер с коротким хвостом. Пыталась этим огрызком хвоста отмахиваться от мух, ко ничего не получалось.

– У нас все коровы в деревне через прохожих людей без хвостов остались, – жаловалась тетка.

– Что поделаешь? Люди с каторги возвращаются, довольствия им на дорогу не дают, вот они из коровьих хвостов супы и варят. Кур да гусей никто не ворует, а корове хуже не станет, если хвост будет короче.

– Это правильно, кур у меня никто не воровал. Только что же теперь моей кормилице вместо хвоста веник привязывать – от слепней отмахиваться? Пришли бы лучше ко мне, я накормила бы, а то над скотиной изголялись!

– Значит, нельзя было человеку в деревне показаться, тайком пробирался домой, – пояснил прохожий человек.

Долго еще негодовала тетя Настя. А молока корова с перепугу не дала ни капли.

Пароход дал первый предупредительный гудок.

– Это для нас, паренек. Будем поторапливаться.

Тетушка взглянула на старинные часы с кукушкой и забеспокоилась:

– Торопитесь, скоро «Илья Фуксман» отходит!

На пристани она перекрестила и поцеловала меня, а на чернобородого даже не взглянула, сделав вид, что не знает его. Долго еще тетушка смотрела вслед белому двухпалубному пароходу.

На пароходе ехала рота солдат. Они сели в Новониколаевске и с трудом разместились в третьем классе. Командир роты занял каюту первого класса. Утром басовитый пароходный гудок прокатился над рекой. Я вышел на палубу. «Илья Фуксман» тихим ходом подваливал к пристани села Камень.

На берегу гудела толпа призывников и провожающих. К самому берегу их не подпускала цепь городовых в черных шинелях, с шашками и револьверами на красных шнурах. Полицейский надзиратель в офицерской светлой шинели что-то кричал толпе, грозя кулаком в белой перчатке.

С парохода спустили трап. На него, к удивлению пассажиров, с парохода вышли солдаты с винтовками и стали в два ряда по краям, образуя живой коридор. Офицер скомандовал. Солдаты вскинули винтовки и зарядили их на глазах притихшей толпы на берегу. Только теперь с парохода стали выпускать приехавших в Камень пассажиров и впускать новых.

Посадка быстро закончилась – желающих ехать в Барнаул было всего несколько человек. Под конвоем на пароход завели двух арестованных офицеров. За ними солдат нес их шашки и портупеи. На пароход с шумом и руганью хлынули призывники. Почти все были пьяные. Некоторых тащили под руки. Провожающих солдаты на пароход не пустили. Толпа на берегу разразилась причитаниями и плачущими воплями.

С ружьями у ноги солдаты бегом вернулись на пароход. Сходни и чалки торопливо убрали. «Илья Фуксман» проревел басом сразу три отвальных гудка, без обычных первого и второго.