Закат семьи Брабанов

Папа сидел на крыльце в босоножках и майке и, покусывая старую трубку, смотрел, как я убираю, даже не предлагая мне своей помощи. Я была уверена, что если бы надела брюки — или даже шорты — вместо этой юбки, а также не подкрасила немного ресницы и не напудрила щеки, он бы мне помог. Мужчины любезны только с мужчинами. С женщинами, которых желают, они грубы; с женщинами, которых не желают, они ведут себя как хамы; с женщинами из своей семьи — по-свински. Единственный присутствующий здесь мужчина, который мог бы мне помочь, был Боб. Увы, у него не было способностей. Он попытался отнести печенье на кухню, но уронил его в коридоре и начал танцевать на нем. Я дала ему подзатыльник — обнаружив, что если женщины более суровы с детьми, чем мужчины, то это потому, что дети изводят женщин, а не мужчин — и приказала идти играть в другое место, что он побыстрее и постарался сделать. В восьмой или девятый раз возвращаясь из кухни в сад, я спросила у папы тоном выведенной из себя супруги, тянущей на себе уже полвека весь домашний груз, чего он ждет.

— Курьера из министерства юстиции, — ответил он.

На этот раз я ему поверила. После смерти мамы он стал врать намного меньше, будто все то время, что длился их союз, они просто соревновались во лжи, устраивая своего рода конкурсы по придумыванию небылиц или состязания мифоманов. Точно так же, как люди воруют, чтобы не быть обворованными, они лгали, чтобы не быть обманутыми. Теперь, когда папе никто не лгал, он испытывал потребность говорить правду. И если еще изредка врал, то, скорее, по привычке или ради развлечения. Например, он шел в Росни посмотреть фильм с Аленом Делоном, а, вернувшись, говорил, что видел фильм с Бельмондо в Монтерей-су-Буа. Баскский ресторан в седьмом округе, где он обедал с бывшим агентом Генеральной дирекции внешней безопасности, в одном случае из двух превращался у него в каталонский ресторан в двенадцатом округе, где он обедал с новым начальником Управления транспортом. Штраф за неправильную парковку он объяснял тем, что обогнал такси в зоне для автобусов и, конечно же, пересек непрерывную желтую линию. Но когда речь заходила о маме, Синеситте, Бенито или генерале де Голле, папа придерживался фактов.

— Что он должен привезти?

— Судебное досье Стюарта Коллена. Я вдруг подумал, что мы ничего о нем не знаем — кем он был и что делал до женитьбы на Синеситте.

Мотоциклист с Вандомской площади приехал около девяти вечера. Безнадежно облизываясь, он украдкой поглядывал на мои ягодицы. Невероятно, насколько мужчины больше интересуются женщинами, чем женщины мужчинами. По всей логике это означает, что женщины лучше мужчин. Но в таком случае почему же мужчины их угнетают? «Как глупо!» — подумала я. Папа, устроившись за сосновым столом, вскрыл конверт и вынул оттуда напечатанный на десятке страниц документ, а я в это время продолжала размышлять, что если мужчины притесняют женщин, то именно потому, что женщины лучше них, а не наоборот! Моцарт лучше Сальери, поэтому Сальери притеснял Моцарта, Пушкин лучше Булгарина, поэтому Булгарин притеснял Пушкина, бывший товарищ Черткова в книге «Гоголь в жизни» лучше Черткова, поэтому Чертков притеснял его. Если бы посредственные люди не находили способов угнетать, а иногда даже уничтожать хороших людей, их жизнь стала бы невыносимой, и Бог этого не захотел. Если бы женщин, Моцарта, Пушкина и бывшего товарища Черткова не притесняли соответственно: мужчины, Сальери, Булгарин и Чертков, мы жили бы не на земле, а в аду, где царствует Лукавый, который для придания себе большего веса, собирал бы вокруг себя добрых гениев и сбрасывал бы в глухой омут своего темного царства всех других живых существ.

Поставив тарелки, бокалы и столовые приборы в посудомоечную машину, я выбросила мусор и прошлась пылесосом по первому этажу. Затем приготовила Бобу на ужин рубленого мерлана с морковным пюре и заставила его это проглотить, проявив терпение, вызванное усталостью. Время от времени я поворачивала голову в сторону папы, перечитывающего в пятый или шестой раз документ из министерства юстиции. Иногда, не открывая рта, он издавал короткий стон. Потом встал и сжег судебное досье Стюарта в раковине, разведя кучу грязи, которую, кроме меня, никто не мог убрать.

— Ты уверен, что оно тебе больше не понадобится? — спросила я.

— Я выучил его наизусть.

— Что там?

— Скоро ты об этом узнаешь.

— Плохие новости?

— Ужасные. Я попытаюсь спасти твою сестру, но мне придется иметь дело с сильным противником. Завтра утром я вылетаю в Лондон.

— Они в Ливерпуле.

— Синеситта сказала, что они в Ливерпуле, но мы знаем, что они были в Лондоне. С одной стороны, мы должны верить Синеситте, но у нас нет ни одного свидетеля. С другой стороны, мы имеем доказательство: номер телефона их отеля, а также потенциального свидетеля Алена Коллена, брата Стюарта. Значит, священный путь лежит не в Ливерпуль, а в Лондон. И потом, если они в Ливерпуле, то почему Коллен читал «Глазго Геральд»?

— Если он читал «Глазго Геральд», значит, они в Глазго.

— Конечно, они в Глазго — но где именно? Чтобы это узнать, нужно ехать в Лондон.

— Ладно, если они в Глазго, а ты едешь в Лондон, то случайно на них никогда не наткнешься.

— Разведка, — сказал папа напыщенным тоном, которым любил говорить после своего восьмидесятилетия, — не переносит случайностей. Впрочем, в Глазго много жителей. Намного больше, чем ты думаешь. Наткнуться случайно на человека что там, что в Париже или в Лондоне — нелегкое дело.

Он поднялся к себе в комнату приготовить чемодан. Я услышала на лестнице его покашливание — кашель старого бельгийско-французского агента, давно вышедшего в отставку и уезжавшего в свою последнюю командировку.

15

Невысокий седовласый мужчина пожал папе руку.

— Путешествие прошло хорошо? — спросил он.

— Прекрасно, — ответил папа. — Моя дочь отвезла меня в аэропорт.

— Ваша дочь? — удивился Чарльз Леман. — Я думал, что вы ее разыскиваете, и по этой причине мы встречаемся с вами за ланчем.

— Моя вторая дочь.

— У вас есть еще одна дочь?

— Да.

— И как давно?

— Уже двадцать лет.

— Я думал, у вас есть двадцатилетний сын, а не дочь. Во всяком случае, — улыбаясь добавил Чарльз Леман, — так указано в вашем досье.

— Еще одно досье, сфабрикованное Кимом Филби перед его побегом в Москву.

Оба мужчины сидели за столиком в «Дрейксе», интерьер которого был стилизован под охотничий привал — незашитые балки, медные подсвечники. На свои скромные пенсии функционеров они не могли позволить себе попировать в «Тант Клер» или в «Гавроше», но «Дрейкс» был хорошим типичным английским рестораном, где они любили бывать. Папа и Леман познакомились в Лондоне во время последнего мирового конфликта, а также сражались в одном лагере во времена холодной войны, впрочем, будучи больше соперниками, чем союзниками. Они не очень ладили: Леман был чересчур «тори» для папы, а мой отец — слишком ярым голлистом для Чарльза. Для англичан голлизм представлял собой что-то вроде лейборизма с примесью учения Морраса [17] — то есть, грубо говоря, мягкого советизма. Что касается идеологии тори, то папа считал ее квинтэссенцией всего самого худшего в англо-саксонском капитализме: похоть, эгоизм, обжорство и грубость. Когда оба они вышли в отставку, — папа на десять лет позже Лемана, так как был немного моложе, — то отошли и от своих идеологий. Англичанин стал меньше думать о Маргарет Тэтчер и больше о своей душе, а папа отныне стал просто поклонником де Голля, а не голлистом.

17

Моррас Шарль (1868–1952) — писатель и политический деятель Франции.

— Жаркое? — предложил Леман, когда оба погрузились в изучение меню.

— Нет, только не мясо, — ответил папа. — Я возьму блинчики из шпината с вареными яйцами. А что вы предложите на первое?

— Двойной скотч — лучшее первое, какое я когда-либо встречал в английском ресторане.

— Последую вашему примеру, Чарльз.

Когда официант принес им виски и мужчины чокнулись стаканами, папа спросил Лемана, говорил ли тот уже с Аленом Колленом. Англичанин ошеломленно взглянул на него, словно такая манера сразу переходить к делу противоречила всем нормам и обычаям секретных служб, которых им так долго приходилось придерживаться. Леман отпил глоток виски. Папа понял, что нарушил правила, что должен был дождаться конца обеда, а потом задать свой вопрос, но, сохраняя внешнее спокойствие, он очень волновался за Синеситту.

— Да, — неохотно произнес Леман, — я связался с Аленом Колленом. Это очаровательный парень. В наше время он мог бы стать достойным корреспондентом. Хорошим поставщиком винограда из Коринта, как говорят господа из Моссада. Кстати, о Моссаде…

Леман оживился, радуясь, что нашел предлог не переходить сразу к делу, что казалось ему изменой шестидесятым годам, когда говорили обиняками, намеками и загадками. Мой отец не вникал в рассказ Чарльза, — историй о Моссаде он наслушался более чем достаточно, когда работал с генералом, — сосредоточившись на блинах, как всегда, хорошо поджаренных. Внезапно папа возненавидел английскую кухню. Возненавидел Лондон. Возненавидел Лемана. Возненавидел Англию. Он бы возненавидел ее еще больше, если бы знал, что умрет через шесть дней. Сколько трудов, между прочим, мне понадобилось приложить, чтобы переправить его тело во Францию! Когда я увидела, как из «Боинга 747» в аэропорту Шарля де Голля спускают гроб, я чуть не расплакалась от радости, хотя обстоятельства к этому не располагали. Моего отца не удивило, что такой садист, как Стюарт Коллен, выбрал Англию для свадебного путешествия. Она была такая же холодная, как он, твердая, как он, непонятная, как он. Англия, как и Коллен, была невротичкой, неспособной отличить Красоту от Уродства, Добро от Зла. Здесь царила полная неразбериха, вяло текущая оргия, где никто никого не имел, так как было слишком холодно и влажно.

— Черный кофе или по-ирландски? — спросил Леман, проглотив последнюю крошку пудинга.

— Черный, пожалуйста. У меня должен быть ясный ум, когда я отправлюсь в Глазго.

— Почему в Глазго? — спросил англичанин. — Разве Синеситта просила прислать ей пятьдесят тысяч франков не из Ливерпуля?

— Они провели полчаса в Ливерпуле только для того, чтобы получить мой перевод.

— Почему же вас не было в тот момент в Ливерпуле?

— Потому что я был на почте в моем квартале и отправлял перевод.