Закат семьи Брабанов

В июле и августе стали прибывать семьи; в сентябре им на смену приехало несколько стариков. Стюарт и Марина, от красоты которых теперь дух захватывало, — хотя полька немного раздобрела, что, впрочем, ее совсем не портило, — казались им воплощением греческих богов. Они окружили их таким уважением, что Стюарт с Мариной, встречая повсюду одни потупленные взгляды и молчание, начали думать, что и в самом деле исчезли с планеты. В середине октября они остались в отеле одни, и хозяин предупредил их, что двадцать первого закрывается и возвращается в Афины. Все греки с острова возвращались зимой в Афины. Оставались только военные, старики и блаженные, а также несколько иностранных писателей и художников, которые чаще всего об этом потом сожалели.

— Вам не нужны сторожа? — спросил Стюарт. — Если на Лесбосе остаются только военные, старики, блаженные и иностранцы-художники, то зимой тут должно быть опасно. Эти люди могут запросто поджечь что угодно.

— Вам здесь наскучит, и вы зря потеряете время.

— Соглашайтесь, — попросила Марина. — Мы не требуем жалованья. У нас есть деньги.

— Я знаю, — сказал хозяин отеля, которому полька аккуратно платила тридцать пять тысяч драхм каждую неделю, не требуя ни скидки, ни даже небольших привилегий, как например, бесплатного завтрака или более частой смены белья, полагавшихся постоянным клиентам.

— Нам нравится это место, и мы хотим здесь остаться, — сказал Стюарт.

— У вас неприятности на родине?

— Скажем, супруга, — произнес Стюарт.

— И мой агент, — добавила Марина.

— Я подумаю.

Марина взяла за руку хозяина отеля и попросила:

— Умоляю вас, месье Мегалопулос, соглашайтесь.

— Вы не подозреваете, до какой степени жизнь на острове зимой сложна и скучна, — ответил хозяин. — Если бы вы были художниками, то могли бы работать.

— Я буду следить за домом, — предложил Стюарт. — Займусь бассейном и канализацией.

— Канализацией?

— Наведу порядок в холодной комнате.

— У нас нет холодной комнаты.

— Я буду следить за генератором.

— У нас нет генератора.

— Тогда что же я слышу по ночам вот уже четыре месяца? — воскликнула полька.

— Генератор в соседнем отеле. Впрочем, с сегодняшнего вечера вы его больше не услышите. Месье Мавроматис закрыл свой отель сегодня утром и улетел в Афины. Жизнь зимой на острове это не удовольствие, и вы рискуете нанести своей любви гораздо более жестокий удар, чем это сделает ваша супруга, месье, или ваш агент, мадам. Через десять дней останется работать всего один ресторан в Моливосе, да и то не самый лучший. У вас еще есть неделя, чтобы подумать и принять окончательное решение.

— Наше решение принято, — сказала Марина.

В течение этой последней недели на Лесбосе они поняли, что любят друг друга меньше. В тот день, когда месье Мегалопулос принял их предложение, они уже знали, что любовь между ними закончилась. У них снова отняли вечность. Марина больше не представляла, как будет спать с мужчинами, которых не любит, после того как спала с мужчиной; которого обожала. Что касается Стюарта, то он чувствовал себя в конце пути. Он проглотил эту неожиданную порцию счастья, но, как завсегдатай ресторанов, не забыл, что несколько ударов вилкой по полной тарелке превращают ее в пустую. Они с Мариной испытали чувство облегчения: перестав быть счастливыми, им больше не нужно было защищать свое счастье. У них исчезла потребность сопротивляться жизни, смене сезонов, обществу. Как пишет Бенито в конце «Ада»: «Иногда приятно сложить оружие, так как оно тяжелое».

Во время последнего ужина, перед отъездом месье Мегалопулоса в Афины, Марине вдруг расхотелось есть, а Стюарт решил нарушить диету. Разве с мая месяца он не потерял сорок пять килограммов? Он наивно верил, что таким образом снова станет свободным в своих действиях. Чтобы вернуться во Францию, каждому из них нужно было начать питаться так, как они питались, пока не познакомились. Итак, Стюарт стал превращаться в самого себя, а значит, переставать быть Мариной — и наоборот. Хлеб и вино поменялись местами. Стюарт узнавал старого Коллена, прожорливого, наглого и грубого, которого он оставил на стуле в саду в Бутини и который с тех пор ждал только знака от своего хозяина, чтобы ожить, выпрямиться, зашевелиться. Марина слилась в объятиях с голодом, убаюкивающим ее в юности («голодной юности манекенщиц», — как писал мой брат). Каждый вновь вкушал тайную и порочную сладость, скрывавшуюся в старых привычках: тех, которые придают нам наше своеобразие и одновременно пас разрушают. Они сидели друг напротив друга за столиком в ресторане и уже видели себя уходящими к далеким горизонтам, как отплывающие корабли. Блюда, скапливавшиеся возле Стюарта: кальмары, шашлык, картофель-фри, деревенский салат и снова шашлык, картофель-фри, деревенский салат, а также графины с вином со смолистым привкусом, плотно обступившие его стакан, — являлись прощальным приветом на перроне вокзала. Прижавшись к бутылке с минеральной водой, как к платку, мокрому от слез, Марина смотрела, как Коллен покидает ее и возвращается в мертвый мир жира. Описывая данные события, я пользуюсь сведениями, почерпнутыми в одной из глав «Опасных мифов», чего бы я себе не позволила, если бы роман Бенито до сих пор встречался в библиотеках.

Когда они вышли из ресторана, Стюарт взял Марину за руку. Он чувствовал себя толстым, потным, жирным, скончавшимся. Ему казалось, что он снова растолстел, хотя на самом деле по-прежнему был худым.

— Что мы скажем Мегалопулосу? — спросил он.

— Ничего, — ответила Марина. — Нам остается только убить себя.

Мысль о самоубийстве не выходила у нее из головы с начала обеда. Стюарт подумал, что это совершенно очевидный и потрясающе верный выход.

— Как? — спросил он.

— Сбросимся с вершины крепости Мифимны.

— Это нас обессмертит. Наши имена окажутся во всех туристических справочниках.

— Тебе это не нравится?

— Да. Я предпочитаю, чтобы обо мне забыли после моей смерти и ни один писака — анонимный или нет — не распускал сплетни ни обо мне, ни о моей судьбе. За свою жизнь я совершил много пакостей, непристойных и сомнительных поступков. У меня нет желания, чтобы память о них осталась в веках. Я предпочитаю умереть скромно, в тихом уголке, не поднимая шума. У тебя случайно нет валиума?

— Три коробки.

— Ты уже давно все обдумала?

— С тех пор как мой парень связался с твоим педерастом-шурином, я наблюдаюсь у врача. Он предписал мне валиум, много валиума. Этот тип, как и я, не любит осложнять себе жизнь.

Каждому по коробке, этого должно хватить.

— Мы решимся на это?

— Решимся.

— Не слишком любезно по отношению к Мегалопулосу.

— Тип, который выжил при полковниках, переживет и это.

Мифимна погружалась в октябрьскую ночь, казавшуюся нереальной. Когда привыкаешь видеть Грецию летом, осень воспринимается здесь каким-то обманом. В отеле Мегалопулосы заканчивали паковать багаж. Мегалопулос и Стюарт должны были встретиться следующим утром и урегулировать последние детали. Они договорились, что хозяин отеля будет выплачивать им каждый месяц по пятьдесят тысяч драхм. Марина попросила бутылку воды у мадам Мегалопулос и настояла на том, чтобы заплатить.

— Вы столько для нас сделали, — сказала она.

Перед тем как войти в комнату, — в их представлении это было последнее место, куда им предстояло войти, — они прогулялись по коридорам отеля, где летом бегало столько детей и ворчало столько родителей. Стюарт почувствовал устоявшийся аромат солнца. Он плохо видел, но нюх у него был как у собаки. Он вспомнил следы, которые оставляли на плитках мокрые ноги женщин, возвращавшихся из бассейна, и воду на полу, испарявшуюся под солнцем.

27

Моя сестра находилась в госпитале Питье уже два месяца. Ее всего лишь перевели на этаж ниже. Вначале она лежала вместе с роженицами, теперь — с депрессивными. Каждый раз, когда я приходила к ней, она спрашивала, есть ли новости о Стюарте. Я отвечала, что нет; зато у меня были новости о Марсо, ее младшем сыне, которому исполнилось десять недель. Она отворачивала голову, мало заинтересованная. Я заметила, что у нее появился один седой волос.

Она занимала светлую комнату, окна в которой не открывались. На ночном столике не было ни книг, ни газет, ни транзистора, ни коробки с конфетами. Как только один из посетителей — Ален Коллен, я, Вуаэль или Кармен Эрлебом, пришедшая один раз, чтобы отругать ее за то, что она впала в депрессию вместо того, чтобы радоваться своему вхождению в историю мирового кино благодаря тому, что у нее принимала роды звезда, снявшаяся в таких известных фильмах, как «Спрячь свою радость» и «Николай II и Распутин» — приносил ей безобидный, красиво оформленный подарок, какие обычно дарят больным в клиниках, она спешила отдать его кому-нибудь из соседей по столовой или одной из приятельниц по прогулкам. Она ничего не хотела видеть на ночном столике. Даже графин для воды ей мешал, если он был пустой.