Заклинатель джиннов

Сергей Невлюдов – теплый сгусток – константа 309.6… Вполне приемлемое определение человечества, учитывая, что постоянная температура тела – самая общая наша характеристика, вкупе со способностью к мышлению. Впрочем, мыслит не всякий из нас, но даже у последнего кретина, если он не подхватил простуду, термометр покажет тридцать шесть и шесть. Это по Цельсию, а по Кельвину, то есть в шкале абсолютных температур, получится как раз та самая константа 309.6, что позволяет сделать несколько немаловажных выводов. Во-первых, мой синекожий пришелец сумел каким-то образом измерить температуру у землян и убедился, что она постоянна в пределах незначительной погрешности. Вряд ли он отлавливал толпы моих компатриотов, чтобы засунуть им градусник под мышку или в иное место, а это значит, что измерения велись дистанционным путем. Во-вторых, он имеет понятие о метрической системе, знает, что такое градус, но, будучи созданием цивилизованным, отсчитывает эти градусы не от точки замерзания воды, а от абсолютного нуля. Следовательно, отдает предпочтение мировым константам перед локальными условиями Земли, и это вполне разумно: Вселенная велика, и наша планета – лишь крохотный атом в гигантском кристалле мироздания. В-третьих, форма человеческого тела ему неясна или вовсе безразлична, иначе с чего бы именовать людей «теплыми сгустками»? Возможно, сам он очень велик в сравнении с нами, что-то вроде мыслящего облака Фреда Хойла [28] , и мы для него – крохотные точки, мельтешащие на земной поверхности подобно растревоженным муравьям? Или он намеревался противопоставить себя и нас, и термин «сгусток» имеет другой смысл; скажем, он не рассматривает людей в отрыве от окружающей среды и хочет подчеркнуть, что мы – всего лишь сгущение молекул? А он, выходит, нечто иное? Но может ли это быть! Ведь все в природе, кроме полей, суть атомы, молекулы и плазма, абсолютно все, от звезды до амебы!

28

Я имею в виду пришельца, описанного в романе «Черное облако» Фреда Хойла, – гигантское мыслящее плазменное существо, обитающее в просторах Галактики (прим. Сергея Невлюдова).

Не будем измышлять гипотез, сказал я себе, просачиваясь к выходу на станции «Владимирская». Нет, не будем, ибо за первым, вторым и третьим следует четвертое. А именно: Сергей Невлюдов – теплый сгусток – ждать… срок ожидания – темпоральный отсчет 36000000000000… Странное число, не так ли? Но если вдуматься и представить, что это наносекунды, то срок вполне приемлемый – десять часов. Столько времени нужно моему пришельцу, чтобы порыскать в файлах Публички, просканировать несколько тысяч томов и уяснить, что теплые сгустки – существа разумные и чрезвычайно многогранные, обуреваемые сонмом идей и мириадами чувств. Предположение, что время отсчитано не в наносекундах, казалось мне маловероятным; пришелец уже познакомился с нашей системой мер и, очевидно, имел понятие о темпе функционирования «сгустков». Микросекунды означали бы, что он обратится ко мне примерно через год… Слишком значительный срок для плодотворного диалога!

Покинув эскалатор, я посмотрел на часы. Была половина одиннадцатого, а связь с синекожим прервалась примерно в два сорок ночи… Значит, мой таинственный собеседник откликнется около часа дня, когда я буду у Михалева… Ну ничего, ткнется в тришкину память и подождет! Но тут мне вспомнились световые эффекты в моей квартире и телевизор, включившийся сам по себе. Пожалуй, он не станет ждать, мелькнула мысль, а доберется до меня у Михалева… Вот это будет фокус! В духе лучших фантастических романов!

Обуреваемый такими думами, я свернул к Фонтанке, потом – к Графскому, поднялся на второй этаж, позвонил и угодил в объятия Глеб Кириллыча. Он был пониже меня на полголовы, но обладал медвежьей хваткой, а кроме того – вальяжной физиономией потомственного дворянина, гривой длинных седых волос и громоподобным басом. Бас, по утверждению Михалева, достался ему от прадеда, капитана флота его императорского величества; таким голосом почтенный пращур отдавал команды на своем броненосце, перекрикивая грохот бурь и орудийных залпов.

Я отряхнул снег и начал разоблачаться. Прихожая у Михалева была поистине графской, огромной, в половину моей квартиры, с тремя дверьми: слева – на кухню, справа – в спальню, а прямо – в большой кабинет, игравший также роль гостиной. Обстановка – под стать метражам: все дубовое, старинное, массивное, солидного вида и чрезвычайной прочности. Отец, бывало, шутил: у Глеба, мол, мебель такая, чтоб не рассыпалась, когда он икнет или – спаси Господь! – захохочет.

– Что-то ты бледен, мон шер, – сказал Михалев, разглядывая мое лицо. – Наука замучила или бабы? А может, думы о бабах?

– Думы, – подтвердил я и, заглянув на мгновение в темные глаза Захры, добавил: – Сны, мечты и миражи. Словом, фантазии, Глеб Кириллыч!

– Фантазии пользительны для писаных романов, – пробасил Михалев, – а в романах житейских следует не фантазировать, но держаться ближе к телу. Иначе, юноша, станешь ходячим хранилищем сперматозоидов. Очень вредно для здоровья!

Эта мудрость была продиктована опытом. В молодые годы, лет этак до сорока, Глеб Кириллыч слыл большим шалуном по женской части; потом женился, развелся и угомонился как раз к пенсионному возрасту. Но привычка шалить и ерничать сохранилась: спальню свою он называл не иначе, как «спайс со всеми герлс», в ванную втиснул биде «мечта лесбиянки», а в кухне его красовался потертый финский холодильник «Совписсонен Педер». С Совписом, то есть с сыгравшим в ящик Союзом советских писателей, у Глеб Кириллыча были давние и кровавые счеты.

– На кухню, Глеб Кириллыч? – спросил я, сунув ноги в тапки. – Или в гостиную?

– На кухню, солнышко, на кухню, – распорядился он. – Чайник вскипел, чай заварен, бутылка открыта. Пить мы сегодня будем ром, и пить в темпе половецких плясок. Ко мне тут после полуденного намаза сосед забежит, забавный такой мужичок… Приехал с девушкой, вроде как с дочкой, и снял хоромину повыше этажом и вдвое побольше моих чертогов. Богатый, видать, а скучает.

– И чем же он забавен? – спросил я, направляясь вслед за хозяином на кухню.

– Ничего не пьет, кроме кофе и прохладительного. Но любопытный тип! Магометанин, понимаешь ли.

Гости для Михалева были делом обычным – когда бы я к нему ни заявился, он кого-то ждал или кто-то у него сидел. Собрат по перу, попавший в творческий кризис и остро нуждавшийся в утешении, приятель детских лет, зашедший поболтать о прошлых шалостях, дальний родич или вовсе незнакомый человек, агент по торговле посудой «Цептер» или цыган с Кузнечного рынка. Всех их Михалев угощал с дивной избирательностью, безошибочно зная, кому наливать коньяк или водку, чай, лимонад либо, к примеру, молоко. Он утверждал, что изучает жизнь не выходя из дома, и после пятой рюмки неизменно представлялся вампиром человечьих душ и суккубом тайных мыслей. Что было недалеко от истины – под чаек и коньячок он мог разговорить не только Медного всадника, но и его коня. Мы уселись в покойные кресла у большого круглого стола и, невзирая на ранний час, выпили по первой, после чего Михалев заварил чай. Цвет напитка не отличался от коричневого кубинского рома. Я осведомился: – Что-нибудь новенькое сотворили, Глеб Кириллыч? Это был обязательный вопрос, который, по мнению отца, необходимо всякий раз задавать писателю. Правда, тому, который не почил на лаврах былых заслуг, а все еще пишет, ибо в противном случае вопрос становится невежливым намеком. Но к Михалеву это не относилось – он строчил романы, повести, рассказы и эссе как пулемет и обожал поговорить о собственном творчестве.

– Сотворил! Так, пустячок для побрекито из «Алфавита»… Вот козлы с рогами в заднице! Всучили гонорар бразильскими крузейро да еще потребовали сдачу! Ну я им выдал – монгольскими тугриками… А пуркуа бы и не па? [29]

Струйка темно-янтарного напитка хлынула в мой стакан, и Глеб Кириллыч, опустившись в кресло, с энтузиазмом про изнес: – Впрочем, это все мелочи, мон шер, а то, что я пишу сейчас – вот это вещь! Об инопланетянине-разведчике… Его психосущность, понимаешь ли, передается с помощью энергоинформационных лучей и внедряется в земного младенца, с коим он растет, взрослеет и проживает земную жизнь, дабы в конце концов, освободившись от бремени плоти, вернуться на родину и поведать о наших делах. Оченно густой сюжетец! С одной стороны, он человек и человеческое ему не чуждо, с другой – все же пришелец из мира любви и красоты, и наша реальность ему отвратительна… Слишком она поганая и мерзкая!

29

А пуркуа бы и не па? – Почему бы и нет? Временами Глеб Кириллыч любит изъясняться на смеси русского и искаженного французского (прим. Сергея Невлюдова).

– Так ли уж? – заметил я, прихлебывая обжигающий чай и чувствуя, как где-то в просторах желудка он повстречался с кубинским ромом. Голова у меня уже слегка кружилась.

Подняв седеющие брови, Михалев приговорил:

– Поганая и мерзкая, прекрасный сэр! Ты, видать, не знакомился с курсом частной сексопатологии? Документальные свидетельства о людоедстве, об извращениях над трупами, детьми и зверьми… Батюшка твой вот читал!

И высказал такую гипотезу: коль на Земле имеются пришельцы – а паче того, гуманоиды, – то к нам, вселенскому отребью, они питают отвращение.

Вот почему никаких контактов, ни дружбы, ни культурного обмена! Если мы терпим своих извращенцев и каннибалов, то чем же с нами обмениваться? Рецептами блюд из непорочных девиц? Идеями бесконтактного секса на базе скопофилии?

Мысль о бесконтактном сексе была Глебу Кириллычу глубоко противна, на эту тему он мог толковать часами, и потому я решил подкорректировать разговор. Мы – весьма удачно! – вышли на тропу, ведущую к пришельцам, и сворачивать с нее в дебри сексопатологии мне вовсе не хотелось. В конце концов, мой синекожий Константин еще не добрался до наших извращений, споткнувшись на вопросе более глобальном: что есть человек?