Заклинатель Ос

Коля ответил на французском языке. – Это очень интересно… А кто?

– Сегодня многих разбирало любопытство, в том числе и Колю.

– Два каких-то малых из нижних чинов. Хочешь, чтобы я у них спросил? – Никитий тоже перешёл на французский, но говорил вполголоса.

– Погоди. Пускай походят, присмотрись к ним, собери информацию. Будет видно, что хотят. Может, это к моему делу и не имеет отношения. Ты был по адресу?

– Да. Говорил с консьержкой. Нина твоя отравилась, её увезла «скорая помощь». Хоронили из морга. В квартиру я пока не попал. Девушка была денежная, заметная. Как только я оттуда ушёл, так за мной и пристроились. Так что это по твоему дельцу. Больше некому. Я в простое, вокруг меня чисто. – Никитий видел, как Толстый чуть не прилип к витрине ремонта часов, желая разглядеть, что там делает поднадзорный. – И ещё – какие-то они кустари. Таких только спроси, сразу расколются.

– Рано пока. Им, может, ничего и не известно. Вдруг они только на подхвате? Адрес, к примеру, поручено узнать, а ты их прижмёшь, себя обнаружишь. – Коля помолчал. – Придёт время, всё узнаем. Приготовь-ка альтернативный канал связи, а то всякое может начаться.

– Почтовые голуби подойдут? – Никитий посмотрел на мутное московское небо.

– Очень умно. – Голос Николаши стал строг. – Чип телефонный приобрети и номер мне сообщи, мало ли что… Вдруг у тебя этот телефон, с которого ты, Никитий, сейчас звонишь, отберут. Ну и имена ты себе подбираешь, каменный век какой-то.

– Беру что дают. И не капризничаю, Николя.

– Вернёмся к делу, – продолжил Перегудов. – В Склиф съезди без них. Узнай что и как, а потом уж от них не уходи, пусть тебя пасут. Дай понять, что ты простой, незатейливый мужик, весь на виду. Захотят тебя расспросить, колись сразу. Дескать, сосед по гаражу попросил разузнать про эту Нинку. Что за сосед? Да Колька из семнадцатого номера. А где он сам? Да в командировке. Место? Откуда мне знать, он сам звонит. И вообще, твоё дело сторона, тебе чужие проблемы не нужны. Деньги будут давать – возьми. Подзатыльник отвесят – сдрейфь. Рукам воли, я прошу, до прояснения обстановки не давай. Если ты не один и не можешь говорить открыто, то называешь меня Коля, если говоришь свободно, то Николай. Идёт?

– Хорошо.

– Что ещё хотел сказать, Никитич?

– Муж её бывший в Москве сейчас, оказывается. Представляешь, в Склифе врачом работает. Скорую помощь при отравлениях оказывает.

– С каждым днём всё занятней. Ты бы на него взглянул, Никитий. Может, он что скажет?

– Взгляну, только от молодцов этих отделаюсь – и сразу в Склиф.

– А мать-отец её где?

– На зимовке, в Антарктиде.

– Живут же люди! Всё?

– Да. – Будь здоров. Звони.

– Будь… – ответил Никитий и отключился.

Мастер за ремонт годных часов запросил тысячу. Никитий поблагодарил и вышел на улицу. Толстый и Тонкий побросали окурки и выжидательно уставились на Никития.

«Тьфу», – подумал он и отправился к метро, опять предаваясь размышлениям о дураках.

«Дурак, он человек безвредный, все несчастья от умников, двигателей прогресса, от творцов. Фразочку о двух фирменных российских бедах: дураках и дорогах – придумали, разумеется, умники. Это им обязательно нужно куда-то нестись сломя голову и желательно по хорошей дороге. Разве дурак, глядя на орлов, летящих на запад, догадался бы, что за Атлантическим океаном есть земля? Целый новый континент – Америка? Да ни в жисть… Постоял бы, посмотрел бы дурак вслед гордым птицам и сказал: „Куда летят? Зачем летят? Эх, дураки!“ И пошёл бы домой пиво пить. И остались бы в целости и сохранности самобытные инки, гордые ацтеки, ветреные команчи и даже косматые бизоны. Негров из Ганы никто бы не потащил в рабство. Подумаешь, не было бы у человечества джаза, дамского романа „Хижина дяди Тома“ и потёртых джинсов, всего и делов-то. Зато не увлеклись бы в Европе табакокурением, не маялся бы народ сифилисом, не тратил время на просмотр вестернов. Эх, не помешало бы человечеству иногда быть поглупее. Здоровей бы была цивилизация».

Институт Склифосовского хоть и расположен на пересечении шумного Садового кольца и помпезного проспекта Мира, но главный вход имеет с переулка канувшего в историю Грохольского. Институт представляет собой больничный, на полтора десятка зданий, городок с девятиэтажным корпусом во главе.

Своих следопытов, Толстого и Тонкого, чтобы не мешали и не прознали лишнего, Никитий решил оставить в гардеробе. Он сдал куртку и последним нырнул в закрывавшиеся двери лифта. Толстый рванул пешком по лестнице и, разумеется, потерял его. Теперь верзилам не оставалось ничего, кроме как сидеть возле гардероба и ждать, как путеводную звезду, возвращения объекта.

Строго говоря, Никитий мог бы и не раздеваться, там, куда он направлялся, не требовали, но ему надо было оторваться от топтунов. Иначе они принялись бы шататься по территории, высматривать, а это лишнее.

Через заднюю дверь приёмного покоя Челюскин вышел в больничный двор. Стояла ранняя, самая трепетная осень. Деревья окрашиваются в яркие цвета, слякоть ещё впереди. Время очарования. В такие дни мечтаешь о полнокровной и мощной жизни. А Никитий направлялся в морг.

Жизнь, само собой, не заканчивается остановкой сердца, последним вздохом, физическим распадом человека. Дух и душа не исчезают бесследно, это очевидно, как очевидно и то, что в каждом из нас есть искра Божья. Но почему тогда смерть – безутешное горе и величайшая трагедия? Зачем стенания и слёзы, салюты и отпевания? Видно, нравится душе наш мир, видно, нужна ей зачем-то вся эта суета под названием «земная жизнь». Что составляет человеческую жизнь? Разный вздор: пища, секс, отдых, внешность, деньги. Паратройка инстинктов, и больше ничего. Но как не хочется с этим расставаться!

Возле входа в патологоанатомическое отделение крепкий санитар в ватнике поверх серого халата, подперев стену, курил сигарету без фильтра. Лицо выдавало в нём человека тяжело пьющего и во хмелю опасного. Для такого не существует запретов и преград. Ясно, что смерть для него не является ни загадкой, ни таинством. А что касается жизни, то он давно прошёл огонь, воду и всё остальное и притворил за собой калитку. Казалось, что хоть и бьётся в нём сердце, но кровь уже остыла. Прохладная у него кровь.

С таким договориться можно, подумал Никитий и сказал:

– Уважаемый, это ты на тот свет провожаешь?

– Только до полдороги, – пробурчал, не оборачиваясь, санитар.

– Значит, где проход, знаешь? – Никитий придвинулся поближе.

– А что? Кого туда отправить нужно? – по-прежнему не глядя на собеседника, пробурчал санитар.

– Скорее встретить. – Челюскин помолчал и добавил: – Доводилось?

– Всяко бывало… – Крепыш в ватнике оживился и повернул наконец голову в сторону Никития. – Но не часто, навыка нету.

– А ты попробуй, может, и получится.

– Ладно. – Теперь на Никития смотрел другой человек, человек, в котором проснулись желания. – Говори, что надо?

– Тут четыре дня назад одну женщину в долгий путь проводили, так вот вернуть её надо.

– Кто такая?

– Назарова Нина Константиновна, самоубийство, отравление. – Никитий затолкал в руку санитару две пятисотки.

– Ах, эту… – Тот вздохнул и погрузился в молчание.

Молчание его оказалось настолько глубоким, что не прервалось даже после того, как Никитий прибавил к предыдущим ещё две лиловые бумажки с изображением города Архангельска. Тут пришла пора вздыхать Никитию, потому что ещё одна купюра, на сей раз тысячного достоинства, перекочевала в холодный, как могила, кулак санитара.

– Жива твоя Нинка, принимай. Из желудочного отделения я её лично сюда на каталке вперёд ногами привёз, а уж дальше сама пошла.

– На тот свет?

– Не знаю, не проследил.

– А по бумагам как? – Никитий закурил и протянул пачку санитару, но тот не взял.

– По бумагам паралич дыхательных путей, интоксикация, растворение печени, летальный исход. Труп выдан в гробу. Кремирован на следующий день.

– Кого ты туда положил?

– А тебе какое дело? Сам, что ли, хотел проскочить? Просись, я устрою.