Заколдованная страна

– Трудно с вами не согласиться, – сказал Тараканий Бог, – это точно: загадочная мы нация. Приведу в пример мою матушку – ну, до святости легкомысленная старушка! Когда мы еще жили в Тамбове и я только-только начал учиться у одного знаменитого колдуна, сестра моя, Тамара Кирилловна, ненароком приглянулась одному районному прокурору. И стал он ее преследовать, месяца три проходу не давал, говорит, если ты со мной не ляжешь, я всю твою семью раскидаю по лагерям.

И, действительно, через какое-то время он мне из ничего организовал уголовное дело лет так на пять усиленного режима. Тогда Тамара Кирилловна, ангельская душа, навестила-таки этого негодяя, чтобы спасти меня от тюрьмы. Ну, сижу я на кухне, пью горькую третьи сутки, щетиной весь зарос, руки трясутся, до последнего исхудал, а матушка как-то приходит и говорит. «Ты чего это небритый, уж не влюбился ли ненароком?» Это ничего, что я рассказываю такие интимные вещи?

– Ничего, – успокоила его Ольга.

Затрудняюсь определить по какой причине, но нелепый рассказ Тараканьего Бога воротил меня в глубокую старину, которую я копал уже, наверное, битый час, надеясь разрешить для себя вопрос, отчего мы такие бедные, неопрятные, позаброшенные, – видимо, странный анекдот навел меня на какую-то историческую параллель, и я скоро сообразил, на какую именно, у Тараканьего Бога благостная старушка горе приняла за влюбленность, а киевляне в 1113 году приняли евреев за источник своих несчастий. Нет, не так…

Около того времени, что Вильгельм Завоеватель захватил Англию, папа Урбан II призвал христиан к крестовым походам в Святую землю, во Франции только-только вошла в моду поэма «Песнь о Роланде», а на Востоке появились трактаты великого целителя Авиценны, – Русское государство вступило в эпоху междоусобиц_, которые привели его к расколу на несколько самостоятельных государств. Однако в самом начале XII столетия Киевская империя не только возродилась на сравнительно короткое время, но и в пространственном отношении значительно раздобрела. Случилось это при Владимире II Мономахе – между прочим, женатом на Гите Гарольдовне, дочери последнего англосаксонского короля – который был рожден от Всеволода Ярославовича и принцессы Марии, чада басилевса Константина IX Мономаха; случилось, можно сказать, вопреки исторической логике, невзначай. В апреле 1113 года взбунтовался стольный град Киев: в результате горожане побили и пограбили множество киевских пудеев, надо полагать, из чисто экономического интереса, поскольку тогдашняя Русь была до такой степени веротерпима и расположена по отношению к инородцам, что даже киевляне имели «своих поганых», то есть булгар, печенегов и берендеев, которые в зимнее время жили лагерем на Подоле, а летом откочевывали за Днепр. И вот перед лицом народной угрозы князья и князьки были вынуждены вернуться к идее единовластья и пригласили на киевский престол Владимира Всеволодовича Мономаха, крупнейший авторитет своего времени, умницу, литератора, тонкого политика и воителя; народ принял его воцарение благосклонно. Тут кстати было бы поразмышлять вот о каком предмете: несмотря на то, что у нас всегда существовала пропасть между простолюдином и самодержцем, в ту пору и князь, и смерд говорили на едином языке, и хлеб ели один и тот же, и одежды носили одинакового покроя, и на поле брани сражались вместе, в одном строю, и поэтому народ вряд ли почитал своих князей высшими существами, а разве что существами иного состава крови, славяно-варяжской, буйной, так что если между ними сложились патриархальные, в своем роде даже семейные отношения, то это немудрено; тем более что эти отношения строились на довольно простой основе – князь оберегал простолюдина с его чадами, домочадцами, имуществом и наделом от нашествия бусурман, а простолюдин за то выплачивал ему дань; и как только нарушался этот неписаный договор княжеской стороной, народ самым бесцеремонным образом восстанавливал справедливость, например, он взял и поднялся с дрекольем на сыновей Ярослава Мудрого, не сумевших в 1068 году остановить нашествие половцев, потребовал от них созыва народного ополчения, а в противном случае грозил поджечь город и всем миром уйти на жительство в Византию; то есть народ не шутя спрашивал со своих вождей и всегда был готов по-свойски их поучить – это не говоря уже о Великом Новгороде и о Пскове, где князей терпели только в силу военной необходимости. Однако со временем начал складываться иной, деспотический стйль правления и, соответственно, характер отношений потомков Рюрика со славянским простонародьем, каковой, так надо полагать, был обусловлен крайним политическим эгоизмом, двойной военной необходимостью, включающей оборону от половецких набегов и междоусобные дележи, а также той загадочной особенностью всякой русской организации, при которой сменный мастер гораздо более министра хозяин и самодур. Как-то так со временем получилось, что князья и князьки вышли у народа из-под контроля, ввязались меж собой в бесконечную неправедную войну и вообще вытворяли, что только заблагорассудится: наводили на Русь половцев и литву, жгли на кострах язычников, как это случилось в 1227 году в Новгороде, на Ярославовом дворе, где были казнены четыре волхва, то есть четыре жреца Перуна, вырезали целые русские города, продавали в рабство тысячи соотечественников, как это неоднократно проделывал владимиро-суздальский князь Андрей Боголюбский, истый христианин, строитель и книгочей. Словом, иссохла и оборвалась пуповина, соединявшая народоводителей и народ, и многочисленные Рюриковичи стали организаторами государственного нестроения, доверенными лицами злого рока; не исключено, что простой русский люд – бессознательный и неугомонный носитель национальной идеи – просто-напросто оказался бессильным перед натиском доблестных искателей престолов, земель, имущества и рабов, как добро обыкновенно бывает бессильно перед злодейством, что этот простой русский люд в конце концов расплевался со своими мелкотравчатыми князьями и впал в спасительную апатию. Но, во всяком случае, ясно, отчего в Киеве благосклонно было принято восшествие на великокняжеский престол Владимира Мономаха, который держал сердце на половцев и слыл поборником единого государства.

При этом монархе, «Которым половцы детей пугали в колыбели, При ком Литва не лезла из болот», как сказано у древнего стихотворца, возродившаяся Киевская империя потеснила соседей на западе и надолго уняла беспокойных половцев на востоке: орда хана Шарукана рассеялась под ударами русского воинства, хан Боняк увел свою рать в Дербент, хан Отрок откочевал в Грузию, и навсегда скрылся за Карпатами хан Татар. Владимир II Мономах умер глубоким старцем, оставив по себе жизнеобеспеченную империю, корону, отороченную соболем, несколько законодательных актов, одно литературное произведение и, в частности, сына Рюрика по прозвищу Долгорукий, от которого мы впервые узнали, что есть такое село – Москва.

В мае 1211 года в нашем небе показалась комета, простояла над Русью восемнадцать дней, и народ воспринял ее как предзнаменование катастрофы; такое случалось и позже, например, шестьсот лет спустя, незадолго до нашествия Бонапарта. Комета не обманула: в тысячах и тысячах верст от русских земель к востоку, в голых азиатских степях, уже сложилось воинственное государство «народа, живущего в войлочных юртах», как называли себя монголы. В шестом месяце 1206 года, года тигра, на реке Ононе собрался курултай монгольских племен, на котором хан Темучин, названный так в честь одного храброго татарского багатура, вождь племени рыжеволосых тайчиутов, сын нойона Есугея и Оэлун из рода олхонутов, был избран главой «народа, живущего в войлочных юртах», под именем Чингисхана.

Впервые о монголах русские услыхали от половцев: неведомый враг, ужасный своей многочисленностью, дикой отвагой и железной организацией, вторгся в половецкие степи и до того напугал нашего старинного неприятеля, что он послал в Киев просить о мире. Новые покорители вселенной возили за собой семьи в кибитках, снабженных огромными скрипучими колесами, лошади у них были маленькие и лохматые, как собаки, питались они преимущественно «белой пищей монголов», то есть разными молочными продуктами, например, сушеным творогом по прозванию хуруг, пили бузу – пиво из проса, носили длинные коричневые халаты, гутулы – сапоги с загнутыми носами и широкими голенищами, а на голове малахаи – большие шапки, отороченные лисьим мехом, тульи которых венчал шарик из сердолика. Они страшно казнили ослушников и врагов, вручную ломая им позвоночник, были вооружены китайскими мечами с круглыми гардами, арканами, луками и длинными копьями с крюком у жала, идя в атаку, они кричали «Урагша!», что значит «вперед» – откуда, между прочим, пошло наше «ура» – и этот боевой клич был якобы пострашней половецкого визга, к которому попривыкли наши бородачи. Их ханы, нойоны и темники заплетали волосы в длинные косы, висящие по бокам, носили сложную одежду, расшитую золотыми драконами, а Субедэ и Джебэ, непобедимые воеводы, совершали походы в подвижных ставках, то есть в юртах, поставленных на колеса, которые тянули до ста волов. На Руси прозвали этот народ – татаре, то ли по имени половецкого хана Татара, особливо ненавистного за дикий его разбой, то ли по имени одного, монгольских племен, бывшего в авангарде. В начале зимы 1237 года четырнадцать туменов татарского войска, номинально руководимого малолетним ханом Бату, внуком Чингисхана от старшего сына Джучи, вторглось в пределы Рязанского княжества, и его встретил один только тамошний князь Юрий Игоревич с десятью тысячами конницы и пехоты. В результате двух татарских рейдов вдоль и поперек нашей земли были покорены и разорены все русские княжества, за исключением Новгорода и Пскова, до которых враг не дошел какой-нибудь сотни верст; тамошний князь Александр Ярославович, правнук Владимира II Мономаха, будущий наш невский и чудский герой, расчетливо предпочел не связываться с татарами и даже пошел в приемные сыновья к хану Бату, не смутившись тем, что названный отец был младше его на четыре года. Впрочем, монголам следует отдать должное: они оставили в неприкосновенности наш государственный строй и только выдавали Рюриковичам ярлыки-лицензии на княжение, из-за каковых те постоянно грызлись промеж собой, и одна «гроза ханского гнева сдерживала забияк», как сказано у Ключевского, они не вмешивались в дела церкви, отнюдь не навязывали нам свою Великую Ясу, законодательство Чингисхана, которое он за безграмотностью продиктовал китайским писцам; в сорок пятом году татаре провели первую в истории Руси перепись населения,. и мы, наконец, узнали, сколько нас, русаков, числом, они обложили нашу страну весьма скромной данью в одну десятую часть доходов, так что от пресловутого татаро-монгольского ига, если как следует присмотреться, только и останется, что несколько карательных экспедиций, бесермены – сборщики налогов, от которых пошло наше уничижительное «бусурмане», да номинальная зависимость от Орды. Пожалуй, больше страдала Русь от своих природных князей, вообще настолько дурно показавших себя в ту драматическую эпоху, что и семьсот пятьдесят лет спустя за них совестно перед миром. Только Василько Ростовский, плененный в 1238 году, материл в глаза Бурундая и ни за благополучия не соглашался служить татарам, почему и был казнен 4 марта в Шеренском лесу, да еще выказал национальное достоинство перед лицом кочевников, которые поклонялись духам перевалов и считали письмо колдовскими знаками, князь Михаил Тверской, зарезанный за гордыню, а прочие рюриковичи настолько сжились с монголами, что охотно женились на ханских чадах, кулачно дрались в Сарае за ярлыки, интриговали друг против друга перед преемниками Бату и наводили татарские отряды на земли своих соседей. Словом, измельчали потомки Святослава Игоревича, доблестного воителя, даже как будто на руку им пришлось нашествие степняков: и без того имея опыт деспотического, так сказать, экстенсивного способа государственного правления, они до того распоясались при монголах, до того укрепились в азиатских своих ухватках, что как будто даже на руку им пришлось нашествие степняков. Видимо, именно в эту пору сложился тип русского государя, который считает единоличную власть высшим политическим идеалом, всех и вся подозревает в покушении на нее и поэтому работает исключительно на поддержание своей власти, а не на вящее государственное устройство, который в условиях перманентной войны полагает вооруженную руку средством решения всех проблем, который ни во что не ставит личность своего подданного и думает только о том, как бы его прижать. И хотя в русских монастырях еще писались и переписывались фолианты самого цивилизованного направления, жило в хижинах и хоромах сознание европейства, уже проник в нашу жизнь чисто саранский дух и, причудливо наложившись на славянскую благостность, со временем вылился во всяческое небрежение, хладнокровное отношение к внешней стороне жизни, целиком подвластной залетному баскаку-карателю и собственному князьку. В общем, как-то сник, пригас, извратился некогда бодрый способ русского бытия, оборвались всуе налаженные связи с 3ападом, и на целые столетья вперед наш народ обречен был вариться в собственном, прогорклом, московско-сарайском соку, зажатый между Золотой Ордой, ливонскими немцами, Литвой, Польшей, так что всего два века спустя в Европе были сильно удивлены, узнав от странствующего рыцаря Поппеля о существовании какой-то Руси, возглавляемой государем, который называется цезарем и контролирует огромные пространства к востоку от Даугавы; германский император Фридрих III от щедрот своих предложил было русскому самодержцу звание короля, но Иван III ему ответил, что-де и без соизволения Запада он, слава богу, помазан править своей отчизной…

В эту минуту я, видимо, краем уха зацепился за какие-то значительные слова, ибо внезапно оторвался от своих дум, как бы пришел в себя.

Ольга пела:

В те дни, когда теснились грезыВ сердцах людей, прекрасны и ясны,Как хороши, как свежи были розыМоей любви, и славы, и весны…

Тараканий Бог рассуждал:

– … Из чего мы делаем такой вывод: претензии не к цели, каковая у всех одна, а к средствам ее достижения, которые у всех разные. И монархисты, и христианские демократы, и консерваторы, и социалисты, и коммунисты – все в той или иной мере чают Царствия Божия на земле, только одни стремятся к нему все больше мирком да ладком, а другие непременно путем разрухи. Это, между прочим, дерзкая политическая идея, но в смысле конечной цели партийность никакого значения не имеет.

Я сказал

– Мысль продуктивная, спору нет.

– Именно, что партийность, – продолжал Тараканий Бог, – полная чепуха, поскольку это без разницы, каким путем вы, положим, идете к смерти, социал-демократическим или консервативным. Но, конечно, удивительней всего, что результаты примерно одни и те же. Просто у нас они, результаты то есть, выглядят откровенно нечистоплотными, выпукло безобразными, потому что мы меры ни в чем не знаем, а так – что у них бедлам, что у нас бедлам, разницы в принципе никакой… Разве в условиях демократической избирательной системы германские социалисты не привели к власти Гитлера, который их же вскорости уничтожил? Разве в последнюю воину американские демократы не засадили миллион своих, американских японцев на всякий пожарный случай в концентрационные лагеря? Разве английские консерваторы за два несчастных островка у берегов Аргентины, то есть «за сена клок», как сказано у Шекспира, не посылали на смерть дивизии своих подданных?

– Ну и что из этого вытекает? – заинтересованно спросил я.

– Из этого вытекает, что не одни только русские – безнадежные дураки. И хорошо было бы как-то об этом поставить в известность Запад, довести до них банальную эту мысль.

– Слаб человек, никто и не спорит, – сказала Ольга. – Да дело-то в том, насколько он слаб, в простительной степени или же до потери пульса.

– Это, на мой взгляд, несущественное различие, – заявил Тараканий Бог, – а вот позвольте предложить вашему вниманию одну фундаментальную общность: огромное большинство государственных деятелей, даже из цивилизованных, были на удивление суеверны. То, что Гитлер помешался на астрологии, это еще туда-сюда, но ведь и наш преподобный Сталин был ненормальный на этот счет! Говорят, в разгар коллективизации, в тридцатом году, собрались колдуны со всего Советского Союза в городе Моршанске, что на Тамбовщине, собрались на тот предмет, чтобы договориться, как бы им Сталина извести…

В это самое мгновение раздался звонок во входную дверь; ну, думаю, на этот раз точно явился бывший Ольгин супруг, и мне вдруг припомнился полосатый диван на улице Красных Зорь. Я с отвращением поглядел в потолок, потом на стены, выкрашенные безусловно тюремной краской, потом проследил ржавые водопроводные трубы и сделал досадный вздох. Верно, мои переживания были заметны со стороны, потому что Ольга меня спросила:

– Что это с вами, вам, быть может, нехорошо?

– Уж чего хорошего, – сказал я. – Вот так всегда в России: сидишь и гадостей ожидаешь…

Однако и на этот раз не оправдались мои предчувствия – Вера пришла и провозгласила:

– Ну вот и оценщика дождались, плакала наша мебель.

– Вообще-то я судебный исполнитель, так формулируется моя должность согласно штатного расписания, – сказал, входя в кухню, худощавый мужчина с лицом покойника: оно было у него безжизненного серого цвета, вроде цвета сумерек на исходе, с окостеневшим носом, как бы каменным лбом и фиолетовыми, ввалившимися губами; я уже назвал его Оценщиком про себя, хотя он иначе сформулировал свою должность.