Заколдованный замок (сборник)

Агатос. О, счастье заключается не в познании, а в приобретении знания! В вечном познании — вечное блаженство; но знать все — адская мука.

Ойнос. Но разве Всевышний не знает всего?

Агатос. Это единственная вещь, неведомая даже Ему.

Ойнос. Но ежечасно приобретая познания, не познаем ли мы, в конце концов, все?

Агатос. Взгляни в эти бездонные пространства! Постарайся проникнуть взором в эти сонмы звезд, пока мы медленно скользим среди них. Даже духовное зрение останавливается перед золотой преградой Вселенной, перед несчетным множеством светил. Они сливаются для взора в единое целое лишь благодаря своей бесчисленности.

Ойнос. Теперь я вижу ясно, что бесконечность материи — не сон.

Агатос. В Эдеме нет снов, но тайный голос говорит, что единственная цель всей этой бесконечной материи — служить неиссякаемым источником, в котором душа могла бы утолять жажду знания, жажду неутолимую, потому что утолить ее — значит истребить самую душу. Спрашивай же, Ойнос, обо всем, свободно и без боязни. Смотри! Мы оставляем слева величавое созвездие Плеяд и устремляемся в сияющие звездные луга за Орионом, где вместо фиалок и анютиных глазок цветут содружества тройных трехцветных солнц.

Ойнос. А теперь, Агатос, пока мы стремимся вперед, наставь меня! Объясни мне земным языком! Я не понял твоих слов об образе и путях осуществления того, что в земной жизни мы привычно называем Творением. Имел ли ты в виду, что Творец — не Бог?

Агатос. Я хотел сказать, что божество не созидает.

Ойнос. Я не понимаю!

Агатос. Лишь в самом начале начал оно созидало. А те мнимые создания, которые беспрестанно возникают во Вселенной, есть лишь опосредованное или косвенное, а не прямое следствие творческой воли божества.

Ойнос. Люди, любезный Агатос, сочли бы эту мысль крайне еретической.

Агатос. Зато ангелы, Ойнос, считают ее истиной.

Ойнос. Может быть, ты хотел сказать, что то, что мы называем Природой или законами Природы, может, при некоторых условиях, привести к результатам, имеющим вид созидания. Я хорошо помню, как незадолго до окончательной гибели Земли учеными были проведены успешные опыты по созданию микроскопических существ. Именно так называли их некоторые простодушные естествоиспытатели.

Агатос. Опыты, о которых ты говоришь, обычный случай вторичного творения — того единственного способа творения, который возможен во Вселенной с тех пор, как первое Слово вызвало к жизни первый Закон.

Ойнос. А как же эти звездные миры, которые, возникая из бездны небытия, ежечасно вспыхивают на небесах? Разве эти звезды, Агатос, не являются непосредственным творением Всемогущего?

Агатос. Я попытаюсь, милый Ойнос, шаг за шагом привести тебя к тому, что все это означает. Ты хорошо знаешь, что точно так же, как ни одна мысль не может исчезнуть бесследно, так и любое действие приводит к неисчислимому количеству последствий. Например, шевеля рукой, ты, когда был жителем Земли, возбуждал слабые колебания в окружающем воздухе. Колебания эти распространялись и передавались каждой частице земной атмосферы, которая с тех пор и навсегда была приведена в движение единственным движением руки. Земным математикам хорошо известно это явление. Они так точно вычислили действия, производимые в жидкостях или газах приложением внешних сил, что смогли определить, в какое время толчок определенной силы распространится и приведет в движение каждый атом атмосферного воздуха. И наоборот — по состоянию атомов они способны определить силу первоначального толчка. Осознав, что последствия каждого действия силы бесконечны, что часть этих последствий может быть точно вычислена с помощью математического анализа и что обратное вычисление также удается произвести без труда, математики поняли, что такой род анализа сам по себе способен к бесконечному совершенствованию, а его приложения ограничены только пределами разума. Но на этом они и остановились.

Ойнос. Но почему же, Агатос, они не решились идти дальше?

Агатос. Потому что далее возникли глубочайшие вопросы. Из всего, что знали ученые, можно было сделать вывод, что существо с бесконечным пониманием, существо, которому открыт математический анализ во всей его полноте, без труда могло бы проследить каждый толчок, сообщенный воздуху — и межзвездному эфиру через посредство воздуха — до его отдаленнейших последствий в любой, пусть и бесконечно отдаленный отрезок времени. Ясно, что каждый подобный толчок должен, в конце концов, воздействовать на каждое отдельное существо, находящееся в пределах Вселенной. Значит, существо с бесконечным пониманием, которое мы себе представили, могло бы проследить самые отдаленные изменения, вызванные этим толчком, в том числе и превращения старых форм в иные, до тех пор пока они не угаснут, отразившись от престола божества. Не только такие вычисления доступны для нашего существа: оно может в любое время по любому следствию — например, по размерам орбиты и скорости движения одной из бесчисленных комет — определить силу первоначального толчка, вызвавшего это следствие. Такая способность к обратным вычислениям во всей их полноте и совершенстве, способность сопоставить все ныне существующие вещи и их действия со всеми причинами, их порождающими, — преимущество, которым обладает только божество. Но до известной степени оно присуще и всему сонму ангелов.

Ойнос. Но ведь ты говоришь только о толчках, сообщенных воздуху!

Агатос. Говоря о воздухе, я имел в виду только Землю; но в целом все это относится и к толчкам, сообщенным эфиру, который один заполняет все пространство Вселенной, являясь таким образом истинной средой творения.

Ойнос. Значит, всякое движение, каким бы оно ни было, созидает?

Агатос. По крайней мере, так должно быть, но истинная философия давно установила, что источник всякого движения — мысль, а источник всякой мысли…

Ойнос. Бог!

Агатос. Ведь я говорил тебе, Ойнос, сыну прекрасной, но недавно погибшей Земли, о движениях в земной атмосфере?

Ойнос. Верно.

Агатос. А пока я это говорил, не мелькнула ли в твоем уме мысль о физическом могуществе слов? Разве каждое слово не является силой, воздействующей на воздух?

Ойнос. Но почему я вижу слезы на твоих глазах, Агатос? И почему твои крылья опускаются и слабеют, когда мы парим над этой прекрасной звездой — самой зеленой и самой яростной из всех, что мы встретили в нашем полете? Ее краски подобны волшебным грезам, но ее неистовое полыхание напоминает о страстях мятежного сердца!

Агатос. О, как ты угадал!.. Эта безумная звезда… Триста лет назад я, у ног моей возлюбленной, до боли стиснув руки, с глазами, полными слез и мольбы, вызвал это светило к жизни несколькими страстными словами! Я сам сотворил его, и этот неистовый блеск — мои невоплотившиеся мечты, а эта могучая энергия — не что иное, как страсти самого оскорбленного и мятежного из отвергнутых сердец!

Перевод К. Бальмонта

Ворон

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой, Над старинными томами я склонялся в полусне, Грезам странным отдавался, вдруг неясный звук раздался, Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне. «Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине, Гость стучится в дверь ко мне». Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени рыданья… И в камине очертанья тускло тлеющих углей… О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа На страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней — О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, О светиле прежних дней. И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет, Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне. Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя: «Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне, Поздний гость приюта просит в полуночной тишине — Гость стучится в дверь ко мне». Подавив свои сомненья, победивши опасенья, Я сказал: «Не осудите замедленья моего! Этой полночью ненастной я вздремнул, — и стук неясный Слишком тих был, стук неясный, — и не слышал я его, Я не слышал…» Тут раскрыл я дверь жилища моего: Тьма — и больше ничего. Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный, Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого; Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала, Лишь — «Ленора!» — прозвучало имя солнца моего, — Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, — Эхо — больше ничего. Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, — Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того. «Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось, Там, за ставнями, забилось у окошка моего, Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего, — Ветер — больше ничего». Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней, Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво, И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей, Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей, Он взлетел — и сел над ней. От печали я очнулся и невольно усмехнулся, Видя важность этой птицы, жившей долгие года. «Твой хохол ощипан славно и глядишь ты презабавно, — Я промолвил, — но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда, Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?» Молвил Ворон: «Никогда». Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало, Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда. Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится, Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда — Сел над дверью говорящий без запинки, без труда Ворон с кличкой: «Никогда». И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово, Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда», И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года, Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда». Ворон молвил: «Никогда». Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной, «Верно, был он, — я подумал, — у того, чья жизнь — Беда, У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда, Вновь не вспыхнет никогда». Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая, Кресло я свое придвинул против Ворона тогда, И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной Отдался душой мятежной: «Это — Ворон, Ворон, да. Но о чем твердит зловещий этим черным “Никогда”, Страшным криком “Никогда”». Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный, Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда, И с печалью запоздалой головой своей усталой Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда: Я — один, на бархат алый — та, кого любил всегда, Не прильнет уж никогда. Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, — То с кадильницей небесной серафим пришел сюда? В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье, Это Бог послал забвенье о Леноре навсегда, — Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!» Каркнул Ворон: «Никогда». И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты — иль дух ужасный, Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, — Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый, В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда! О, скажи, найду ль забвенье, — я молю, скажи, когда?» Каркнул Ворон: «Никогда». «Ты пророк, — вскричал я, — вещий! Птица ты — иль дух зловещий, Этим небом, что над нами — Богом, скрытым навсегда, — Заклинаю, умоляя, мне сказать, — в пределах Рая Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда, Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?» Каркнул Ворон: «Никогда». И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая! Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда, Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной, Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда! Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!» Каркнул Ворон: «Никогда». И сидит, сидит зловещий, Ворон черный, Ворон вещий, С бюста бледного Паллады не умчится никуда, Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный, Свет струится, тень ложится, — на полу дрожит всегда, И душа моя из тени, что волнуется всегда, Не восстанет — никогда!

Перевод К. Бальмонта

Улялюм

Небеса были серого цвета, Были сухи и скорбны листы, Были сжаты и смяты листы, За огнем отгоревшего лета Ночь пришла, сон глухой черноты, Близ туманного озера Обер, Там, где сходятся ведьмы на пир, Где лесной заколдованный мир, Возле дымного озера Обер, В зачарованной области Вир. Там однажды, в аллее Титанов, Я с моею Душою блуждал, Я с Психеей, с Душою блуждал. В эти дни трепетанья вулканов Я сердечным огнем побеждал, Я спешил, я горел, я блистал, — Точно серные токи на Яник, Бороздящие горный оплот, Возле полюса, токи, что Яник Покидают, струясь от высот. Мы менялися лаской привета, Но в глазах затаилася мгла, Наша память неверной была, Мы забыли, что умерло лето, Что октябрьская полночь пришла, Мы забыли, что осень пришла, И не вспомнили озеро Обер, Где открылся нам некогда мир, Это дымное озеро Обер, И излюбленный ведьмами Вир. Но когда уже ночь постарела, И на звездных небесных часах Был намек на рассвет в небесах, — Что-то облачным сном забелело Перед нами, в неясных лучах, И внезапно предстал серебристый Полумесяц, двурогой чертой, Полумесяц Астарты лучистый, Очевидный двойной красотой. Я промолвил: «Астарта нежнее И теплей, чем Диана, она — В царстве вздохов, и вздохов полна: Увидав, что, в тоске не слабея, Здесь душа затомилась одна, — Чрез созвездие Льва проникая, Показала она в облаках Путь к забвенной тиши в небесах, И чело перед Львом не склоняя, С нежной лаской в горящих глазах, Над берлогою Льва возникая, Засветилась для нас в небесах». Но Психея, свой перст поднимая, «Я не верю, — промолвила, — в сны Этой бледной богини Весны. О, не медли, — в ней бледность больная! О, бежим! Поспешим! Мы должны!» И в испуге, в истоме бессилья, Не хотела, чтоб дальше мы шли, И ее ослабевшие крылья Опускались до самой земли — И влачились, влачились в пыли. Я ответил: «То страх лишь напрасный, Устремимся на трепетный свет, В нем кристальность, обмана в нем нет, Сибиллически-ярко-прекрасный, В нем Надежды манящий привет, Он сквозь ночь нам роняет свой след, О, уверуем в это сиянье, Так зовет оно вкрадчиво к снам, Так правдивы его обещанья Быть звездой путеводною нам, Быть призывом, сквозь ночь, к Небесам!» Так ласкал, утешал я Психею Толкованием звездных судеб, Зоркий страх в ней утих и ослеп. И прошли до конца мы аллею, И внезапно увидели склеп, С круговым начертанием склеп. «Что гласит эта надпись?» — сказал я, И как ветра осеннего шум, Этот вздох, этот стон услыхал я: «Ты не знал? Улялюм — Улялюм — Здесь могила твоей Улялюм». И сраженный словами ответа, Задрожав, как на ветке листы, Как сухие под ветром листы, Я вскричал: «Значит, умерло лето, Это осень и сон черноты, Небеса потемневшего цвета. Ровно — год, как на кладбище лета Я здесь ночью октябрьской блуждал, Я здесь с ношею мертвой блуждал. Эта ночь была ночь без просвета, Самый год в эту ночь умирал, — Что за демон сюда нас зазвал? О, я знаю теперь, это — Обер, О, я знаю теперь, это — Вир, Это — дымное озеро Обер И излюбленный ведьмами Вир».