Закон сохранения любви

6

«У кого про что, у вшивого всё про баню. Опять они про масонов…» — догадливо усмехнулся Сергей, издали разглядев дружескую пару.

Для Сан Саныча и Лёвы Черных, словно утешливая погремушка для младенца, словно сортовой табачок для заядлого курильщика, был любимым и неотвязно прилипчивым спор о евреях. С полуоборота, с полунамека, даже с полуискры — по веянию каких-то трудно уловимых ассоциаций возгоралась эта неисчерпаемая «русская тема».

Нынче спор обуял их перед домом Сан Саныча, на лавке, у палисадника. Они сидели после восстановительных работ: только что устлали новым рубероидом сарай, кровлю которого истрепали недавние ливни.

— Крути не крути, факт неоспоримый: евреи самый умный народ. В них генетика живучести, сионская солидарность. Только такая сильная нация, не находясь на вершине политической власти, смогла взять в свои руки капиталы Америки. — Слова Сан Саныча звучали убедительно, плотно и, казалось, малой щелочки не оставляли для возражений. — Про наши деньги и говорить не приходится. Обставили нас в два счета.

— А вот не хренчики ли им! — сложив из веснушчатых пальцев кукиш, язвительно и весело сказал Лёва. Маленького роста, конопатый, с отчаянно рыжими курчавыми волосами, остроязыкий визави Сан Саныча никогда не уступал. — Они в революцию семнадцатого года тоже думали: уж всё! Всё в их власти! Губёшки-то раскатили. Да ведь перышки-то Сталин пообщипал! — Лёва расхохотался. — Чем больше сегодня нагрешат, тем больше завтра и спросится.

— Всё мы какими-то глупыми мечтами тешимся. Всё о небесном возмездии мечтаем. Не для себя — для соседа! А достойная жизнь мимо нас проходит, — пессимистично возразил Сан Саныч. — Даже свой талант приспособить во благо не можем. Вот поэтому старые гнутые гвозди правим, чтоб крышу ремонтировать… А в них — вековая культура, народ Книги. Талантливы как черти, трудолюбивы как муравьи. И пить умеют.

— Тут угодил ты в самую суть! — обрадовался Лёва. — Закусывать они могут умеючи. А про таланты я не согласен с тобой, Саныч. Талант таланту рознь. В них талант узенький. Широты в них нету, удали. У нас гений кто? — Лёва, вытянув рыжий ёрнический нос, заглядывал в глаза Сан Санычу. — У нас гений Федор Иванович Шаляпин! А у них — Аркадий Райкин. Певец и паяц. Чуешь разницу? Или художники. У нас Васнецов с «Богатырями». У них Шагал — с синим петухом, похожим на осла. — Лёва рассмеялся, устрашительно потряс указательным пальцем: — А финансовая власть для них — способ выживанья. Защитная реакция организма! Как панцирь для черепахи… Кровь из носу — стань богатым! Чтоб оградиться от мира, чтоб спастись. Всеми щупальцами к деньгам! Евреев-то без денег давно бы смяли. Как эскимосов каких-нибудь или индейцев. Загнали бы куда-нибудь в резервации, подальше. В Биробиджан… А много ли их там, в Биробиджане-то? Знаешь?

Взбалмошный Лёва наседал коршуном, не скупился на восклицания, смачно сдабривал речь издевочным хохотом.

— Вот ты нам скажи, Серёга, — издали обратился Лёва к идущему к ним Кондратову, — у вас на погранзаставе, когда служил в Забайкалье, евреев много было?

— Да я уж тебе не один раз говорил, — усмехнулся Сергей, протягивая руку раззадорившемуся Лёве и распалившему его Сан Санычу. Сел с ними на лавку, закурил.

— Вот и в Афгане наших семитов я не очень разглядел, — продолжал Лёва. — Журналюга один из Москвы прилетал, помню. Всё у бэтээра фотографировался. А среди солдат — не встречал. Потому, Сан Саныч, нету никакого животного антисемитизма. Антисемитами не рождаются!

— Завтра на завод новый директор приезжает, — вступил не по теме в разговор Сергей, обращаясь к Лёве. До недавнего дня Лёва Черных тоже работал на заводе снабженцем-экспедитором, покуда и его непоседливая деятельность оказалась не востребована. — Мужики у проходной собраться хотят. Вроде пикета. Потолковать с новым начальством. Придешь?

— Чего с ним толковать? Какой-нибудь еврейский олигарх завод давно уже прицапал. Свою марионетку сюда шлет, — живо отозвался Лёва. — Завод уж мертв. Пустят здесь линию по производству водочки. Пущай русский мужик поскорей спивается да подыхает. Современные шинкари… — Лёва еще туже завязывал русско-еврейский узел. На любое объективное или адвокатское по отношению к евреям возражение Сан Саныча наскакивал огненно-рыжим ястребом, одетым в солдатский камуфляжный бушлат.

Сергей слушал Лёву вполуха: слыхивал он от приятеля уже много юдофобских рассуждений. Только проку-то! Собственную дурость на другого не перевесишь. От хулы в кармане не прибавится.

— Олигархи не на пустом месте рождаются. Горбачев, Ельцин, Черномырдин, — подбрасывал угольку в прожорливую топку неиссякаемой темы Сан Саныч, — по национальности — славяне. У них в руках все бразды. Во всех губерниях, во всех почти городах — губернаторы и мэры русские. Русские в России правят, так почему…

Лёва не давал досказать, злоехидно подхватывал:

— Русские правят, да не русские заправляют! Все еще по ленинскому принципу живут. Демократы, а расклад — большевицкий! Коль начальник русский, заместитель должен быть еврей! А если главный — жид, в замы ему — славянина сунуть!

— Ты больно-то не шуми, — приосадил Сан Саныч, оглянувшись по сторонам.

Лёва от смеха затряс курчавой головой:

— Вот оно как! Матерись из души в душеньку — никто тебя не остановит. А скажи слово «жид» — как шилом в зад!.. А в книгах почитай. Такое понапишут — сблюешь. Матюгов — хоть лопатой греби. Но попадись «жид» — тут сразу вся интеллигенция на дыбы. — Лёва не усидел на лавке, вскочил, язвительно метал копья в Сан Саныча: — У тебя в школе детки матюжок из трех букв нацарапают на стене — ты как директор завхозу прикажешь: стереть! А ежели вот «жид» напишут — целое, поди, расследованье устроишь. Кто написал? Да еще дойдет до прессы. Набегут дураки из газет. С ними какой-нибудь подлец с телевидения.

— Ты мне на больную мозоль не наступай! — строго прервал его Сан Саныч. — Я теперь не в школе!

Школьная директорская стезя Сан Саныча оборвалась недавним горьким уроком. Шов — ручная штопка — на чулке учительницы географии сыграл роковую роль…

Окончив педагогический институт, Сан Саныч без малого десяток лет оттрубил у школьной доски, пиша на ней физические формулы; потом пересел на директорский стул. Почти столько же лет занимал он хлопотливую должность, покуда «дикость», какая-то «мамаевщина», безумствующий «вал грабежа и беззакония» не оплеснул развратом и пошлостью даже «российское святилище» — школу. Такими словами начинал Сан Саныч письмо в Кремль. Сам не виновен, но переполнял стыд за учительские невыплаты зарплат, а тут заметил еще, что у географички, чистюли, аккуратистки — штопанный шов на чулке: выходит, совсем без денег сидит… Учитель, так почитаемый в провинциальных городах издревле, оказался преданным и оскорбленным, писал дальше в своем послании Сан Саныч, сам по духу человек просвещения, отец троих детей, являвший здравость рассудка и сдержанности. Нельзя унижать учителя беспросветной бедностью и отвращать от школы ученика, адресовал он свою боль к российскому «царю» в высокие кремлевские палаты. Но письмо, споткнувшись об администрацию президента, угодило в Министерство образования, оттуда — вниз, в облоно, а потом — и в Никольск, обойдя проторенный чиновный круг. Дело кончилось скандалом. В местной администрации Сан Саныч в сердцах написал заявление. Теперь он зиму отработал охранником в автосервисе по починке иномарок, хозяином которого был его давнишний ученик.

— Пойду к Борьке Вайсману, — выпалил Лёва, запахиваясь армейским бушлатом. — У него ураганом антенну-тарелку сорвало. Надо помочь.

— Ну вот, — без укоризны укорил Сан Саныч. — Тоже мне антисемит. Чуть что — еврею плечо подставлять.

— Русские антисемиты — самые добрые антисемиты в мире. Да и что с еврея взять? Он ведь в России без русского как дитя. В шахту не полезет. Лес валить не станет. В армии служить не захочет. Землю пахать не сможет. Водопроводный кран и тот не починит. Только на скрипках играть, рожи в телевизоре корчить да пером по бумаге скрябать, вроде того же Борьки Вайсмана. Правда, зубы еще рвать умеют. Не отымешь. — Лёва рассмеялся и рыжим крапчатым кулаком потер свой нос.

Когда Лёва ушел, на лавке, у серого, так еще и не просохлого штакетника, под голыми ветками старой высокой рябины, где остались свояки Сан Саныч и Сергей, стало как-то пустовато, невесело; шумный хохотливый Лёва в их компании стоил троих.

Деревянный рубленый дом с мезонином, обшитый доской, смотрел в улицу тремя тускло отсвечивающими свет неба окнами. Окна — в резных наличниках, расщепившихся, обветшалых, потерявших кое-где свои пиленые загогулины. После ливней и свирепых ветров дом, казалось, насквозь промок: и по фасаду, и по бокам темнели сырые разводы. Шиферная кровля все еще оставалась намокшей, серой, лишь новые листы белели квадратными заплатами. Выделялись на сарае и свежие белые рейки, прихваченные к крыше поверх нового, стеклисто отблескивающего рубероида. И Сан Саныч, и Сергей время от времени оборачивались на дом, вероятно, подумывая о чем-то о хозяйском, но ни о чем покуда не говорили.

В воздухе появился горьковатый дух. Из трубы дома заструился дым. Должно быть, печь затопила старшая дочь Сан Саныча и Валентины. Еще у них росло двое близнецов-парней, которых к печке пока не допускали.

— Деньжонок одолжи, Сан Саныч, — виновато произнес Сергей. — На заводе обещали, да вот опять не выплатили. Я в общем-то знал, что не выплатят. Но Маринку перед отъездом расстраивать не стал. Думаю, перебьемся тут с Ленкой. А то и, глядишь, работу какую-нибудь присмотрю… Мне немного. На хлеб.