Закон сохранения

Преображенский понял. Кабанов, как всегда, оказался умнее всех. Одной десятой кубика морфина в смеси с лидокаином хватало на пять — шесть часов, если вводить их в спинномозговой канал. Вся болевая и не болевая чувствительность блокируется на уровне введения препарата и ниже. И одной ампулы ему хватит на семь восемь инъекций.

Виталий Васильевич подождал, пока Борис Викторович помоет руки, протрет их спиртом, проводил в комнату жены. Шторы завешены, полумрак, на кушетке лежит сильно исхудавшая женщина с остатками волос на голове. После химии или лучевой терапии, — догадался Преображенский. Она открыла глаза, когда Виталий Васильевич откинул одеяло.

— Виталик, я дремала. Но уже побаливает. — потом перевела мутный взгляд на Борю, — а это кто?

Кабанов наклонился, поцеловал бледную щеку, провел ладонью по остаткам прически.

— Это мой старый друг — Борис. Он реаниматолог. Я попросил его помочь мне. И тебе.

Борис Викторович наклонился к Кабанову и выдохнул в ухо:

— Как ее зовут?

— Лариса… Лариса Ивановна, — ответил тот.

Они в четыре руки аккуратно повернули Ларису Ивановну на бок, Борис снова протер руки спиртом, натянул стерильные перчатки, потом переглянувшись с Кабановым, ткнул пальцем в обтянувшую позвонки бледную кожу, спросил утвердительно:

— Думаю, тут. Выше не стоит. — Виталий Васильевич подтвердил:

— Тебе видней.

Уже через пятнадцать минут Борис Викторович, пластырем приклеивал на плече у больной канюлю под шприц от тонюсенького катетера, ведущего в спинномозговой канал. Все. Большая часть дела сделана, теперь только ждать. Сколько она поживет? Да кто ж знает!?

Кабанов набрал в большой шприц ампулу морфина, туда же добавил лидокаин и развел все физиологическим раствором. Ввел в катетер один кубик смеси. Подождал, глядя в лицо жены. И увидел, как гримаса боли сменяется умиротворением.

Лариса Ивановна открыла глаза, взгляд прояснился.

— Ну как тебе? — Спросил Виталий Васильевич.

— Прекрасно! Я вообще ничего не чувствую. У меня ничего нет! Это ты придумал или он?

— Ни я и ни он. Это уже давно используется.

— Спасибо. — Лариса пошевелилась. — Как странно руки есть, а ниже — ничего. Ты ему чего-нибудь дай. Ладно?

— Ладно, Ладно, разберемся, — досадливо пробормотал Виталий Васильевич и, поцеловав жену в щеку, пошел на кухню, где Боря собрал в пакетик остатки упаковки, марлевые салфетки, и упаковав в газету кульком, выбросил все в мусорное ведро.

Виталий Васильевич засуетился, стал кипятить воду в чайнике, сейчас мы с тобой перекусим… я свеженького чаю заварю, ты не торопишься?. Боря покачал головой — нет, не тороплюсь. Виталий Васильевич, достал нерешительно из холодильника Гжелку. Показал Преображенскому, хочешь? тот пожал плечами:

— А ты будешь?

— Немножко.

Виталий Васильевич извлек пару стопок и, опять нырнув в холодильник, выставил на стол бутылку Боржоми, банку шпротов, ветчину. Крупными кусками порезал черный хлеб, ворча под нос: суховат, зараза, надо бы за свежим сходить. Они выпили, закусили. Молча жевали ветчину. Наконец, Кабанов сказал:

— Как странно все…

— Что странно? — переспросил Боря.

— Да все… Понимаешь, — Кабанов глотнул Боржоми. — Три года назад, у Ларисы я нащупал уплотнение в левой груди. Обследовали, подтвердили, соперировали… Потом еще три курса химии, очень тяжелых, но Бог миловал, она пришла в себя, даже на работу вышла. — Кабанов взял Гжелку жестом предложил налить? Борис Викторович кивнул давай!. Они еще пропустили по пятьдесят, Виталий Васильевич на этот раз передернулся, запил глотком Боржома, — я наверное никогда не научусь ее пить, заразу… — продолжил, — А пару месяцев назад, — Он судорожно сглотнул, — так неожиданно… она пожаловалась на боли в спине… Я показал ее невропатологу, та отправила на рентген… Боже мой! Я такого никогда не видел… Ребра, позвоночник, тазовые кости, а потом… — он вдруг сменил тему, — Тебя точно дома не ждут?

— Да нет, не ждут. — Ты ж знаешь, я уже три года холостякую. Сын живет с матерью, моей бывшей женой. А я один… Свободен, как ветер… Ты, если не можешь, не рассказывай…

— Ничего, — Кабанов, выключил давно свистящий чайник, встал, принялся заваривать в фарфоровом чайничке чай. — Так вот, — продолжил он, — такого стремительного роста раковой опухоли я еще не видел… Мы кинулись в онкоцентр, в этот — Блохинвальд который, благо есть там друзья… И ничего. Она не выдержала и одного курса химии… Ее выписали, а мне сказали готовься… вот и готовлюсь.

Виталий Васильевич принялся разливать чай по чашкам, — Тебе покрепче? — Боря не возражал. Они еще несколько минут пили молча горячий чай. Кабанов порозовел щеками. Преображенский залез в сумку, положил на стол перед ним ампулу.

— Что это? — спросил Кабанов.

— Тракриум. — Боря отпил еще глоток чаю, — и никаких мучений.

Кабанов молчал, в упор глядя на легкую смерть, ампулу с препаратом, отключающим дыхание. Пауза затягивалась.

— Значит, ты предлагаешь убить ее?

— Вот только не надо драматизировать! Она и так умирает. Ты лишь избавишь ее от боли, страданий. Ты на себя посмотри. А дочери твои? Кстати, где они?

Кабанов, который не смотрел в глаза Борису, но мрачно сопел, уставившись в чашку с чаем, ответил:

— Старшая у мужа, а младшая с ними. Юлька приезжает днем, помогает, пока я на работе. И ты предлагаешь мне убить ее?

— Ну почему, именно — убить?

— А как еще назвать это? Прерывание жизни — убийство.

— Ну и хрен с ним! Тебе что, никогда не приходилось выключать дыхательную аппаратуру у безнадежного больного? Только честно!

— Мне — нет. Боря, я тебе хоть раз говорил, что можно убивать больных? Я ж тебя учил сукина сына… — Борис вспомнил, как Наф-Наф и в самом деле цапался с завотделением по поводу каждого безнадежного больного… Больше всего его бесило, когда зав, видя что умирающий молод, вызванивал в институт пересадки органов, и оттуда прилетали лихие ребята, через час- полтора оставлявшие выпотрошенный труп. Кабанов догадывался, что еще они оставляли в кармане у зава некоторую сумму, но доказать этого не мог. Уже став заместителем главного по лечебной работе, он очень жестко добивался прекращения практики потрошения без согласия родственников. А родственники, как правило, не соглашались, а если и соглашались, то деньги доставались им, а не зав реанимацией. И кому стало хуже? Родственникам? Умершему или тем, кто ждет словно манну небесную, донорские органы — единственную надежду на спасение? Борис Викторович понял, что у Кабанова свои понятия о морали… Он ни разу не проводил эвтаназии, даже если родственники просили, он лишь старательно загружал наркотиками и снотворными безнадежного больного, давая по возможности без боли умереть. И тут Кабанов прав конечно. Своей рукой прервать жизнь, как ни крути — убийство. Борис налил снова в стопочки, себе и Кабанову:

— Давай, по последней. — Кабанов допил чай, и сказал:

— Ну, если по последней. А то завтра на работу. Теперь Юлька сама с Ларисой управится. — он взял, по прежнему лежащую перед ним ампулу с тракриумом и протянул Преображенскому, — убери.

Боря не спешил забирать.

— А может, все-таки, надумаешь?

— Не введи нас во искушение, но избави от лукавого, — процитировал "Отче наш" Виталий Васильевич. — Убирай. Я и сам не стану ее убивать и другим не дам. Пусть идет, как идет.

Преображенский спрятал ампулу в коробочку, с сожалением сказал:

— Что-то ты таким набожным стал? Я раньше за тобой не замечал…

— А как ты мог это замечать, Боря? Если я, как ты говоришь — набожным — стал только недавно. Не мальчик уже. Пятьдесят четыре… Я думаю, если ты проанализируешь свою жизнь за свои сорок три, тоже заметишь кое-какие признаки неслучайности всего, что происходит с тобой и вокруг тебя.

Борис Викторович усмехнулся.

— Богоискательством занялся? Нет, я не отрицаю его существования, есть он или нет, мне как-то по фигу… Верю я в него или нет? Кому какая разница? Я хозяин своей жизни, хочу так сделаю, хочу — этак… Я ведь, с Валентиной развелся, не из-за нее… Мне надоело. Мне надоело всякий раз, когда я хочу развлечься с сестричкой, клянчить ключи от ассистентской у Вити Егорова… и заниматься сексом в пыльной аудитории, где не то что ванной нет, а и раковины обычной. Мне надоело врать жене, отчего это я задержался, и видеть в ее глазах, что она мне не верит! Понимаешь? Мне очень захотелось никому ничего не объяснять…